БОГАТСТВО СЛАВЫ
(О Вознесении Господнем).
Воскрес Христос, и наступила «весна благодати». И в Пасхальной радости начинается таинственная четыредесятница восхождения Христова ко Отцу.
Восхожду ко Отцу Моему и Отцу вашему, и Богу Моему и Богу вашему (10. 20, 17), — так Воскресший Спаситель раскрывает тайну Своего восстания от гроба в первоявлении Своем Марии Магдалине. Эту таинственную весть должна была она сказать братии Его, плачущей и рыдающей. Но в трепете и страхе, с сомнением и недоверием слушают это благовестие бывшие с Ним. Не один Фома усомнился из Одиннадцати. Напротив, кажется, один только из Одиннадцати не усомнился,— ученик, егоже любляше Иисус... Он один только сразу уразумел таинство пустого гроба, — и виде и верова... (10. 20, 8). Даже Петр уходил от гроба только с изумлением, в себе дивяся бывшему...Ученики не ждали Воскресения. Не ждали его и жены мироносицы. Они не сомневались, что мертв Господь, и шли видети гроб, да пришедше помажут Иисуса. И потому, не найдя тела, скорбит Мария, и думает: взяша Господа Моего, и не вем, где положиша Его... (10. 20, 2). От ангельского благовестия в ужасе и трепете бегут блаженныя жены, — и никому же ничтоже реша, бояхубося... (Мр. 16, 8). Когда же сказали, им не поверили, как не поверили и Марии, видевшей Господа, и ученикам, шедшим на село и познавшим Его в преломлении хлеба. Последи же возлежащим им единомунадесяте явися, и поноси неверствию их и жестосердию, яко видевшим Его восставша не яшя веры... (Мр. 16, 10—14).
Откуда это страшное жестокосердие и косность сердца? Почему так держатся очи их, почему страшатся ученики поверить, и Пасхальная радость так медленно и с таким трудом входит в апостольское сердце? Разве они, бывшие с Ним от начала, не видели знамений и сил, которые творил Он по всей земле, пред всем народом?.. Хромые ходили, слепые прозревали, мертвые восставали, и исцелялся всяк недуг... Разве всего за неделю до этого они не видели, как Он, единым воззванием и словом, воздвиг из мертвых Лазаря, четырехдневного и уже смердящего?.. Почему же так странно для них, что Учитель и сам воскрес и восстал из гроба?.. Почему забыли они, что не раз предварял их Господь, что надлежит Ему после страданий и смерти воскреснуть в третий день?.. — Тайна апостольского сердца, тайна неверствия апостольского приоткрыта в Евангельском повествовании. Мы же надеяхомся, яко сей есть хотяй избавити Израиля (Лк. 24, 21), с разочарованием и укоризной говорили ученики своему таинственному спутнику на пути в Еммаус. И Его предали на осуждение смерти, и распяли... Все еще ждут они земного торжества и внешней победы, и тот же соблазн владеет их сердцем, который прежде мешал им вмещать слово крестное и вызывал на прекословие каждый раз, как только открывал им Спаситель, что надлежит и предстоит Ему предану и пропяту быти... Если Он силен воскреснуть, зачем попустил Он случиться всему бывшему, и принял позор, поношение и раны?.. В виду всего Иерусалима, во многолюдстве великого праздника, Его осудили и предали на казнь... Он воскрес. Но не входит обратно во святый град, не является ни смущенному народу, видевшему Его уничижение и кончину, ни архиереям, ни Пилату — в обличение их нечестия и в посрамление их злобы. Напротив, и учеников Он отсылает в дальнюю и уединенную Галлилею, и там является им. Еще ранее недоумевали ученики: и что бысть, яко нам хощеши явится, а не мирови... (Ио. 14, 22). Теперь возрастает их недоумение. И в самый день Вознесения апостолы сошедшись вопрошают Господа: аще в лето сiе устрояеши Царство Израилево? (Деян. 1, 6). Не разумеют они еще смысла Воскресения Христова, не разумеют, что значит, что восходит Господь ко Отцу. И только позже открывается им великая радость.
В вознесении смысл и исполнение воскресения Христова. Господ воскрес не за тем, чтобы вернуться в прежний обычный земной порядок, и снова жить и обращаться среди учеников и народа, в проповеди и чудотворениях. Он и не живет теперь с ними, но только приходит к ним, чудесно и таинственно является им. И что-то новое, необычное есть в Его облике. «Это было не открытое присутствие», — говорит Златоуст, — «но некоторые знамения того, что Он присутствует... И оттого смущаются ученики, и помышления входят в сердца их. Христос воскрес не так, как воскресали воскресавшие прежде. То было воскресение на время, возвращение к жизни в прежнем теле, смертном и тленном, возобновление прежнего образа жизни. Но Христос воскрес на веки. Ибо восстал Он в теле прославленном, нетленном и бессмертном. Воспринятое от Пресвятой Девы тело, в котором Он пострадал и умер на кресте, Он обновил и преобразил, «и смертное нетления облачил великолепие». Дело Христово на земле совершилось. Он пострадал, умер и воскрес. И воскресением Своим Господь умертвил и упразднил смерть, «растерзал смертные узы», сокрушил «вереи вечные», отменил закон нетления, и «совоскресил всеродного Адама»... «Воскресе Христос, и мертвый ни един во гробе: Христос бо, востав из мертвых, начаток усопших бысть»... И ныне восходит Господь от земли, впрочем, «никакоже отлучался, но пребывая неотступно...» (кондак). Ибо самую землю возносит Он на небо, и превыше всякого неба. Сила Божия, по слову Златоуста, сказывается «не только в воскресении, но и в большем». Ибо вознесшийся Христос «вознесся на небо и седе одесную Бога» (Мр. 16, 19). «Возсия ясный и всесветлый день Владыки, божественного на небеса восхождения»... Ив этом исполнилась и раскрылась Пасхальная тайна.
«Земля тайно ликует, и небесная веселия исполняются...» (з тр. Iп. Ср.). Восходит Господь на небеса, облекшись во Адама. И совосходит со Христом человеческое естество. «Ныне мы, казавшиеся недостойными земли, вознесены на небеса», говорит Златоуст; «мы, недостойные земного владычества, возвысились до горнего царства, взошли выше небес, заняли царский престол; и то же самое естество, от которого херувимы охраняли рай, ныне восседает выше херувимов... Оно превзошло ангелов, прошло мимо архангелов, превзошло херувимов, вознеслось выше серафимов, миновало начальства, и остановилось не прежде, как достигши престола Владыки...» Своим Вознесением Господь не только путесотворил человеку восход, на небо, не только явился лицу Божию за нас, но и «переселил туда человека», по выражению Златоуста. «Отчим соседением почет (почтил) ихже (тех, кого) возлюби», по выражению церковной песни. И на нас распростирается благодать того достоинства, которое стяжал Христос в Своем Воскресении и Вознесении. Ибо и нас, по апостольскому слову, Бог сооживил и совоскресил, и сходи на небесных во Христе Иисусе...» (Еф. 2, 5—6). Небо приняло земных обитателей. Начаток человеческого естества восседит горе отныне и в Начатке возглавлено и соединено все творение.
«Страшный восход»... И ужасом ужасаются, и трепещут ангельские силы, созерцая Вознесение Христово. И в трепете совопрошают друг друга безплотные: «Что видение сие? Человек убо зраком видимый, яко Бог превыше небес с плотию восходит...» (стих, на хвал.). И как при рождестве Христовом изумлялась земля, узревши Бога, облеченного в плоть, так трепещет ныне небо и вопиет: «Кто сей пришедый?». «Там не узнают Его, облеченного нечистою одеждою нашей жизни, багряность одеяния Которого — от точила человеческих зол», поясняет св.Григорий Нисский. Но следует ответ: «Господь сил, приявший власть над всем, возглавивший в себе все, первенствующий во всем, восстановивший все в прежнее состояние творения, — Сей есть Царь Славы»... И отверзаются небесные врата: «возмитеся небесная врата, и приимите Бога плотоносца». Радуются бесплотные, и нисходят на землю, благовествуя радость исполнения, и свидетельствуя о том, что последовало за Вознесением. «Ныне ангелы», говорит Златоуст, «получили то, чего давно желали, архангелы узрели то, чего давно жаждали; узрели наше естество блистающим на престоле царском, сияющим славою и красотою бессмертною... Поэтому они нисходят, стремятся увидеть необычайное и дивное зрелище, — человека, явившегося на небе»...
Вознесение — предпразднество и залог Пятидесятницы. «Господь вознесся на небеса, да пошлет Утешителя миру...»
Вознесение — залог и предварение Второго пришествия. «Сей Иисус, вознесыйся от вас на небо, такожде приидет, имже образом видесте Его идуща на небо (Деян. I, II). И во втором Пришествии завершится таинство смотрения и благоволения Божия. Раскроется в полноте то вседержительство, в которое и ныне уже введено человеческое естество, прославленное в Воскресении и Вознесении Господа Иисуса, единосущного нам по человечеству. Ибо Господь Иисус Христос и в человечестве Своем есть Вседержитель. «Теперь, — говорит Златоуст, — когда мы хотим видеть свое благородство, то взираем горе, на небо, на самый престол царский, — там восседает Начатой от нас... Я управляю, говорит Он, ангелами, и ты — чрез Начаток. Я восседаю на царском престоле; и ты совосседаешь — чрез Начаток... Тебе покланяются херувимы и серафимы и все ангельские силы, начала, власти, престолы, господства — через Начаток»... И Аз славу, юже дал еси мне, дах им: да будут едино, якоже Мы едино есма... (10. 17, 22). Царственная держава Христова во исполнение времен раскроется и распространится на весь род человеческий, верный и последовавший Христу. Всему человечеству верному завещевает Христос Царство. И последовавшие Ему совоссядут Ему на престолах своих в день он. Побеждающему дам сести со Мною на престоле Моем, якоже и Аз победих, и седох со Отцем Моим на престоле Его... (Откр. 3, 21). «Напечатлей в уме своем этот царский престол, — говорит Златоуст, — помни всегда преизбыточество чести. Это, можно сказать, больше геенны должно устрашать нас...» И воистину «странно и страшно Твое, Жизнодавче, еже от горы божественное восхождение...» (2 тр. 5 п. кан.). Страшная и дивная открыта и предпоказана в нем высота. Ибо высота эта есть престол царский... И пред этою высотою смолкает и трепещет всякая плоть человеча... Пред неизреченною славою обновленного Господним Вознесением горняго пути...
«Силою креста Твоего, Христе, утверди мое помышление, воеже пети и славити спасительное Твое вознесение...»
Из книги Д. Мережковского: „Иисус Неизвестный"
1. Неизвестное Евангелие.
Странная книга: ее нельзя прочесть; сколько ни читай, все кажется, не дочитал, или что-то забыл, чего-то не понял; а перечитаешь, — опять то же; и так, без конца. Как ночное небо: чем больше смотришь, тем больше звезд.
Умный и глупый, ученый и невежда, верующий и неверующий, — кто только читал эту книгу — жил ею (а иначе не прочтешь), тот с этим согласится, по крайней мере, в тайне совести; и все тотчас поймут, что речь идет здесь не об одной из человеческих книг, ни даже о единственной, Божественной, ни даже о всем Новом Завете, а только о Евангелии.
* * *
«О, чудо чудес, удивление бесконечное! Ничего нельзя сказать, ничего помыслить нельзя, что превзошло бы Евангелие; в мире нет ничего, с чем можно бы его сравнить». Это говорит великий гностик 2-го века, Маркион; а вот что говорит средний католик-иезуит ХХ-го века: «Евангелие стоит не рядом, ни даже выше всех человеческих книг, а вне их оно совсем иной природы. Да, иной: книга эта отличается от всех других книг больше, чем от всех других металлов — радий, или от всех других огней — молния; как бы даже и не «книга» вовсе, а то, для чего у нас нет имени.
* * *
Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа.
В русском переводе.
Санктпетербург.
1890.
Маленькая, в 32-ую долю листа, в черном кожаном переплете, книжечка, 626 страниц, в два столбца мелкой печати. Судя по надписи пером на предзаглавном листе: «1902», она у меня, до нынешнего 1932 года, —30 лет. Я ее читаю каждый день, и буду читать, пока видят глаза, при всех, от солнца и сердца идущих светах, в самые яркие дни и в самые темные ночи; счастливый и несчастливый, больной и здоровый, верующий и неверующий, чувствующий и бесчувственный. И кажется, всегда читаю новое, неизвестное, и никогда не прочту, не узнаю до конца; только краем глаза вижу, краем сердца чувствую, а если бы совсем, — что тогда?
Надпись на переплете: «Новый Завет», стерлась так, что едва можно прочесть; золотой обрез потускнел; бумага пожелтела; кожа переплета истлела, корешок отстал, листки рассыпаются и кое-где тоже истлели, по краям истерлись, по углам свернулись в трубочку. Надо бы отдать переплести за-ново, да жалко и, правду скажу, даже на несколько дней растаться с книжечкой страшно.
* * *
Так же, как я, человек, — читало ее человечество и, может быть, так же скажет, как я: «что положить со мною в гроб? — Ее. С чем я встану из гроба? — С нею. Что я делал на земле? Ее читал». Это страшно много для человека и, может быть, для всего человечества, а для самой Книги — страшно мало.
«Что вы говорите Мне: Господи! Господи!
и не делаете того, что Я говорю?» (Лк. 6, 46).
Это значит: нельзя прочесть Евангелие, не делая того, что в нем сказано. А кто из нас делает? Вот почему это самая нечитаемая из книг, самая неизвестная.
* * *
Мир, как он есть, и эта Книга не могут быть вместе. Он или она: миру надо не быть тем, что он есть, или этой Книге исчезнуть из мира.
Мир проглотил ее, как здоровый глотает яд, или больной — лекарство, и борется с нею, чтобы принять ее в себя, или извергнуть навсегда. Борется двенадцать веков, а последние три века — так, что и слепому видно: им вместе не быть; или этой Книге, или этому миру конец.
* * *
Слепо читают люди Евангелие, потому что привычно. В лучшем случае, думают: «Галилейская идиллия, второй неудавшийся рай, божественно-прекрасная мечта земли о небе; но если исполить ее, то все полетит к чорту». Страшно думать так. Нет, привычно.
Две тысячи лет люди спят на острие ножа, спрятав его под подушку — привычку. Но «Истиной назвал себя Господь, а не привычкой».
«Темная вода» в нашем глазу, когда мы читаем Евангелие, — не - удивление — привычка. «Люди не удаляются от Евангелия на должную даль, не дают ему действовать на себя так, как будто читают его в первый раз; ищут новых ответов на старые вопросы; оцеживают комара и проглатывают верблюда». В тысячный раз прочесть, как в первый, выкинуть из глаза «темную воду» привычки, вдруг увидеть и удивиться, — вот что надо, чтобы прочесть Евангелие, как следует.
* * *
«Очень удивлялись учению Его», это в самом начале Иисусовой проповеди, и то же, в самом конце: «весь народ удивлялся Его учению». (Мк. 1, 22; 11, 18).
«Христианство странно», говорит Паскаль. «Странно», необычайно, удивительно. Первый шаг к нему — удивление, и чем дальше в него, тем удивительней.
«Первую ступень к высшему познанию (гнозису) полагает ев.Матфей в удивлении... как учит и Платон: «всякого познания начало есть удивление», — вспоминает Климент Александрийский.
* * *
Мытарь Закхей «искал видеть Иисуса, какой Он из Себя; но не мог за народому потому что мал был ростом; и, забежав вперед, влез на смоковницу». (Лук. 19, 3—6).
Мы тоже малы ростом и влезаем на смоковницу-историю, чтобы видеть Иисуса, но не увидим пока не услышим: «Закхей! сойди скорее, ибо сегодня Мне надобно быть у тебя в доме» (Лк. 19, 5). Только увидев Его у себя в доме, сегодня, мы увидим Его, и за две тысячи лет, в истории.
«Жизни Иисуса», вот чего мы ищем и не находим в Евангелии, потому что цель его иная — жизнь не Его, а наша, наше спасение, «ибо нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись» (Деян. Ап. 11—12).
«Это написано, чтобы вы поверили, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и веруя, имели жизнь» (Ио, 20, 31). Только найдя свою жизнь в Евангелии, мы в нем найдем и «жизнь Иисуса». Чтобы узнать, как Он жил, надо, чтобы Он жил в том, кто хочет это узнать. «Уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал., 2, 20).
Чтобы увидеть Его, надо услышать Его, как услышал Паскаль: «в смертной муке Моей, Я думал о тебе; капли крови Моей Я пролил за тебя». И как услышал Павел: «Он возлюбил меня и предал Себя за меня» (Гал., 2, 20). Вот самое неизвестное в Нем, Неизвестном: личное отношение Иисуса Человека к человеку, личности, — прежде чем мое к Нему, Его ко мне; вот чудо чудес, то, чем отличается от всех человеческих книг-огней земных, эта небесная молния — Евангелие.
* * *
Чтобы прочесть в Евангелии «жизнь Иисуса» мало истории; надо увидеть и то, что над нею, и до нея, и после — начало мира и конец; надо решить, что над чем, — над Иисусом история, или Он над нею; и кто кем судится: Он ею или она Им. В первом случае нельзя увидеть Его в истории; можно — только во втором. Прежде, чем в истории, надо увидеть Его в себе. «Вы во Мне, и Я в вас» (Ио., 15, 3).
Только подняв глаза от этого внутреннего зеркала-вечности, мы увидим Его и во времени — в истории.
2. Был ли Христос?
«Был-ли Иисус?» — на этот вопрос ответит не тот, для кого Он только был, а тот, для кого Он был, есть и будет.
Был ли Он, знают маленькие дети, но мудрецы не знают. «Кто же Ты?» — «Долго ли Тебе держать нас в недоумении?» (Ио., 8, 25; 10, 24).
Кто Он — миф или история, тень или тело? Надо быть слепым, чтобы смешать тело с тенью; но и слепому стоит только протянуть руку, пощупать, чтобы узнать, что тело не тень. Был ли Христос, в голову никому не пришло бы спрашивать, если бы уже до вопроса не помрачало рассудка желание, чтобы Христа не было.
В 1932 году, Он такой же Неизвестный, такая же загадка— «пререкаемое знамение», как в 2-м (Лк. 2, 35). Чудо Его во всемирной истории — вечное людям бельмо на глазу: лучше им отвергнуть историю, чем принять ее с этим чудом.
Вору надо, чтобы не было света, миру — чтобы не было Христа.
«Читал, понял, осудил», говорит Юлиан Отступник о Евангелии. Этого еще не говорит, но уже делает наша «христианская» Европа Отступница.
Косны люди во всем, а в религии особенно. Может быть, не только страшное человеческое «тесто погибели», «без причины роженное множество», евангельские «плевелы», но и глохнущая среди них пшеница Господня, растет все еще, как полвека назад, под двумя знаками — двумя «Жизнями Иисуса», Ренановой и Штраусовой.
Можно сказать бы о книге Ренана, что говорит Ангел Апокалипсиса: «возьми и съешь ее; будет она горька во чреве твоем, но в устах твоих — сладка будет, кек мед» (Откр., 10, 9). К меду примешивать яд, прятать иголки в хлебные шарики, в этом искусстве, кажется, Реннау нет равного.
«Иисус никогда не будет превзойден; все века засвидетельствуют, что среди сынов человеческих не было большего, чем Он». — «Покойся же в славе Твоей, благородный Начинатель, — дело Твое сделано, Божество утверждено... Не бойся, что воздвигнутое Тобою здание будет разрушено... Ты сделаешься таким краеугольным камнем человечества, что вырвать имя Твое из этого мира, значило бы поколебать его до основания». (Ренан, «Жизнь Иисуса». 1925, стр. 477. 440).
Это мед, а вот и яд, или иголка в хлебном шарике: «темным гигантом» Страстей становится, мало-по-малу, светлый пророк Блаженств. Начал уже на пути в Иерусалим, понимать, что вся Его жизнь — роковая ошибка, а на кресте понял окончательно и «пожалел, что страдает за низкий человеческий род». (Ренан, «Жизнь Иисуса», стр. 424). Хуже того: Лазарь, согласившись с Марфой и Марией, лег, живой во гроб, чтобы чудом воскресения обмануть людей и «прославить» учителя. Знал ли Тот об этом? «Может быть», — любимое слово Ренана, — может быть и знал. Здесь тончайший намек, острие иголки острейшее. Как бы то ни было, «великий Очарователь», — тоже любимое слово Ренана, — «пал жертвой святого безумия»; Себя погубил, и мира не спас; Себя и мир обманул, как никто никогда не обманывал.
Что же значит: «среди сынов человеческих не было большого?» Значит: «се, человек», и руки умоет?, скажет: «краеугольный камень человечества», и вынет его потихоньку, так что никто не почувствует; ниц падет перед Истиной, а все-таки спросит, с камнем за пазухой: «Что есть истина?»
Ренанова «Жизнь Иисуса» — Евангелие от Пилата.
* * *
«Жалкою смертью кончил презренную жизнь, — и вы хотите, чтоб мы верили в него, как в Бога!» Эти страшные слова приводит великий учитель церкви, Ориген, потому, вероятно, что знает, что они даже не кощунство для верующих, а просто глупость, хотя и неглупого и, в нашем смысле, «культурного» человека, Александрийского неоплатоника, Цельза Врача. Глупость эта, казалось бы, не могла быть превзойдена. Но вот, могла: Цельз не сомневался, — мы усомнились, был ли Христос.
* * *
Глупость эту или небывалое в прошлых веках научное помешательство — мифоманию (Христос — «миф») — начал ХVIII век, продолжал ХIХ-й, и кончает ХХ-й.
Шарль Дюпьи (1742—1809), член Конвента, в книге своей, от III-го года Республики, «Начало всех культов, или Всемирная Религия», доказывает, что Христос, двойник Митры, бог Солнца, скоро будет для нас «темнее, чем были Геркулес, Озирис и Вакх», а Вольней, в почти одновременной книге, «Развалины, или размышления о революциях империй», доказывает, что евангельская жизнь Христа есть не что иное, как «миф о течении солнца по Зодиаку».
В тридцатых годах прошлого века, Штраус все еще, по мнению кое-кого из протестантских богословов, «гениальный», — в «Жизни Иисуса» (1836), сам того не зная и, может быть, не желая, расчистил своей «евангельской мифологией» дальнейший путь «мифомании». Штраус посеял — Бруно Бауэр пожал. Критика XIX века подала руку антихристианской мистике XVIII века. Бауэр уже твердо знает, что Иисуса, как исторической личности, не было; что евангельский образ Его — лишь «вольное поэтическое создание первого евангелиста; низшим, порабощенным слоям народа нужный мифический образ «царя демократии, Противокесаря». И — страшного начала смешной конец, горой рожденная мышь — на место Иисуса становится призрачная, из Сенеки и Иосифа Флавия, составленная личность.
Можно было надеяться, что, благодаря научной критике Евангелия в конце XIX века и в начале XX, разрушившей до основания Штраусову «мифологию», Бауэр будет так же забыт, как Вольней и Дюпьи. Но надежда не оправдалась. Корень XVIII века дал новые ростки в ХХ-м.
Что такое «мифомания»? Мнимонаучная форма религиозной ко Христу и христианству ненависти, как бы судороги человеческих внутренностей, извергающих это лекарство и яд. «Мир ненавидит Меня, потому что Я свидетельствую о нем, что дела его злы» (Ио., 7, 7). Вот почему, в самый канун злейшего дела мира — войны, мир Его возненавидел так, как еще никогда. И слишком понятно, что всюду, где только желали покончить с христианством, «научное открытие», что Христос — миф, принято было с таким восторгом, как будто этого только и ждали.
* * *
Сказанное глубоким знатоком перво-христианства, Йог.Вейсом о книгах Древса и Робертсона: «необузданная фантазия», «каррикатура на историю», можно бы сказать» и о всех новейших «мифологах».
Знание трудно и медленно, невежество быстро и легко; мир наполняет оно, по слову Карлейля, «всеоглушающим звуком надувательства», расходится по миру, как сальное пятно по газетной бумаге, и так же неизгладимо.
Подвиг Геркулеса совершила научная критика в Германии, за последние 25 лет, очищая эти Авгиевы конюшни религиозного и исторического невежества; но если так дальше пойдет, как сейчас, в послевоенном одичании, в «комсомоле», уже не только русском, но и всемирном, то скоро горы навоза нагромоздятся в конюшне, и, может быть, сам Геркулес задохнется от смрада.
* * *
Иисус — до-христианский, ханаано-эфраимский бог Солнца, Древе; Он же — Иисус Навин, или патриарх Иосиф, или Озирис, или Аттис, или Язон; Он же — индийский бог Агни, или вавилонский богатырь Гильгамешь, или, наконец, только «распятый призрак». (Робертсон.)
Вертится, как в бреду, калейдоскоп всех мифологий или просто глупостей, радужных, на черном поле невежества.
Всем, у кого есть исторический глаз, слух, вкус, обоняние, осязание, бесконечно-вероятнее, что такое единственное в мире явление, как Христос, было в действительности, чем то, что оно измышленно, сотворено людьми из ничего, и что неизвестные хитрецы-обманщики или обманутые дураки сознали нечто, столь же действительное, но неизмеримо более нове, преобразившее духовный мир человечества, чем система Коперника.
|
