Чудный крест
Величание Св.Креста Господня.
«Величаем Тя, живодавче Христе, и чтим Крест Твой святый, имже нас спасал еси от работы вражия».
В Великом Новгороде при въезде в Кремль у Волховского моста, стоит, глубоко чтимая новгородцами, часовня Чудного Креста.
Там хранился древний чудтворный Чудный Крест, ныне перевезенный в город Ригу и находящийся в Художественном музее.
По преданию, крест у Великого волховского моста был поставлен князем Владимиром Святым, крестившим Русскую землю.
Воздвигнутый у моста, связывавшего две, нередко враждовавшие, стороны вольного города, Чудный Крест являлся христианским символом любви и мира, осенявшим эту арену междуусобной борьбы.
Духовная сила Креста, воплощенная в изваянном из дерева Распятии, противостояла здесь буйным силам раздора и братоубийственной ненависти, столкновение которых на волховском мосту завещала легендарная старина язычества.
______________
Некогда на берегу Ильменя озера, у самого истока Волхова, среди дубовой рощи, воз-вышалося языческое капище с деревянным идолом Перуна — грозного бога громовержца.
В 991 году, когда согласно древней пословицы, новгородцев крестили «Путята мечем, а Добрыня огнем», идол Перуна был низвергнут; об этом Софийская летопись повествует: «Прииде епископ Иоаким и требища разори и Перуна посече и повеле повлещи в Волхов и повязавши ужи влачаху и по калу биюще жезлием и пехающе. И в это время вшел бяше бес с Перуна и нача кричати: О, горе мне, Ох! Достался немилостивым сим рукам». И вринуша его в Волхов.
Тщетно толпы язычников, старцев, жен с детьми вопили, моля, повергнутого и попираемого бога, воспрянуть и поразить нечестивцев молнией и громом, он не внял их мольбам.
Тогда, расходясь, сказали новгородцы:
«Плыви, будовый бог, плыви себе, плыви!»
И он поплыл вниз по Волхову к городу, но когда воды несли бога сквозь устои Великого моста, Перун, — так гласит легенда, — внезапно воспрянул и, бросив свою палицу на мост, изрек: «На сем мя поминают новгородские дети!» Заповедав этим биться новогордцам на Великом волховском мосту.
Седой Волхов унес Перуна. Но по его завету много веков бились новгородцы на Волховском мосту. Мост был не только местом кровавых междуусобных битв, в которых сражались сторонники ьраждебных социально-политических партий, боровшихся в вечевом городе, но здесь происходили, и подчас тоже кровавые, игры, которыми тешили свою удаль молодцы новгородские, как об этом поется в былине о Василие Буслаеве.
Древний обычай драться дубинками на мосту, вероятно, и породил легенду о палице, брошенной Перуном на мост. Этой легендой народная мысль объясняла обычай, происхождение которого было забыто.
Обычай этот, несомненно, имел языческое происхождение и, вероятно, был связан с культом Перуна, у капища которого могли происходить такие боевые игрища, подобные совершавшимся во время языческих погребальных тризн подле курганов.
Культовое происхождение данного обычая подтверждается и тем, что даже новгородская церковь, несмотря на отрицательное отношение, высказанное церковным летописцем к этой «бесовской забаве», все же нашла необходимым, до некоторой степени, взять подобные игры под свое покровительство.
Это видно из того, что те дубинки или палицы, которыми новгородцы билися на волховском мосту, хранились в церкви Бориса и Глеба, стоявшей близ моста. Интересно, что при таких традиционных игрищах новгородцы бились не просто любыми палками, а особыми палицами, хранившимися в священном месте — в храме.
Только в 1652 году эти палицы были взяты из церкви Бориса и Глеба и сожжены по приказанию митрополита Никона.
Никон, после подавления новгородского восстания 1650 года, стремился изгладить последние силы самобытных новгородских обычаев. Но совершенно изгладить все обычаи новгородцев Москве не удалось.
В XVIII—XIX веках было еще у новгородцев в обычае сходиться на кулачный бой — сторона на сторону, но только теперь уже не на мосту, а зимой на льду реки Волхова, недалеко от моста.
______________
В Великом Новгороде XIV—XV веков обострение внутренней социально-политической борьбы все чаще и чаще приводило к побоищам на волховском мосту. Особенно жестокая битва разразилась в 1418 году.
Тяжел был предшествовавший 1417 год: «лето и зиму бе мор страшен», не только в Новгороде и его области, но и в Пскове, Торжке, Твери и Дмитрове.
Бедствие, ухудшая положение народных масс, обостряло их вражду к богатеям, новгородским боярам.
Весной нового года Господь ниспослал новгородцам грозное знамение: «В церкви святей мученицы Анастасии идяще от иконы святыя Богородицы Покрова, акы кровь, по обе стороны ризы ея, месяца апреля в 19.. (Новгородская первая летопись 1418 г.). И точно, вскоре, в том же апреле месяце, полилась кровь на мосту и по улицам Великого Новгорода.
Восстание начал («научение диаволем», по выражению летописца) человек, некий Степанко.
Схватив боярина Даниила Ивановича Божина внука, и крепко держа его, Степанко возопил к новгородцам: «Господа! Помогите мне на злодея сего!»
Сбежавшийся народ повлек боярина на вече, где его, как злодея, видимо, многим досадившего, «казниша ранами близ смерти».
Народное ожесточение было так велико, что на вече, некая жена «отвергше женскую немощь и взявши мужскую крепость, выскочив посреди сомнища, даст ему раны, укоряя его, неистова глаголющи: яко обидима еси им».
Боярина, обидчика убогих, с веча толпа потащила на Великий мост и сбросила в Волхов.
Казнь, в Новгороде тех времен, — обычная для народных врагов или жертв слепой ярости разбушевавшейся толпы.
Боярину удалось спастись, — один рыболов подобрал его в челн. Возъярившийся народ разграбил дом сердобольного рыболова, которому едва удалось скрыться. Озлобленный боярин Данила Иванович, мстя за себя, успел схватить Степанка и начал его мучить. «Хотя вред свой исцелити, паче язву воздвигнул, не помяну рекшето: Аз отмщение», порицает Данилу летописец.
Народ на Торговой стороне, узнав об истязаниях Степанки, вновь созвонил вече на Ярославле дворе. Множество собравшегося народа, вооружившись, как на рать, двинулось с Торговой стороны на Софийскую, где жил боярин Данила Иванович. Двор его на Яневе улице был разграблен. Затем были разграблены и разбиты дворы многих других бояр.
Только на Прусской улице бояре дали решительный отпор и отбили нападавших. Восставшие вернулись обратно на Торговую сторону, крича о том, что Софийская сторона вооружившись, собирается идти грабить их дома.
Колокольный звон огласил весь город. Меж тем разразилася гроза, хлынул дождь ливнем, с градом, грохотал гром и сверкание молний озаряло толпы новгородцев со всех сторон спешивших к Великому мосту. Буря стихий небесных не остановила бушующей стихии земных страстей. Весь город пришел в смятение. На мосту закипела настоящая сеча, падали убитые и раненые. Внезапно, в самый разгар междуусобной брани, из крепостных ворот Детинца, явился архиепископ Новгородский Симеон соборне со всем своим духовенством, неся крест Господень и образ Пречистые Богородице.
Смело двинулся Владыка в самую гущу теснившегося на мосту доспешного люда. Взойдя на средину моста и подняв крест, Владыка, благославляя им на обе стороны, призвал, Именем Христовым, новгородцев к миру.
Сражающиеся, опустив оружие, склонились перед Крестом Господним. Все сердца были потрясены. Многие, взирая на святителя, воздвизающего Крест над битвой среди поверженных тел на залитом кровью мосту, смутились душой, раскаиваясь в братоубийственной резне.
Старые посадники и тысяцкие Торговой стороны, приблизившись, поклонились Владыке, прося его наставить народ на путь истинный. Богобоязненные люди со слезами припадали к ногам святителя, восклицая:
«Да укротит Господь народы, молитвами
господина нашего святителя!»
Владычно слово прекратило кровавую усобицу. Архиепископ послал архимандрита Варлаама, отца своего духовного и протодиакона на Ярославов двор подать пастырское благословение степенным пасаднику и тысяцкому (т.е. находящимся в должности высшим лицам Новгородской кочевой администрации) и всему народу, да идут во свояси с миром.
Те изъявили готовность повиноваться Владыке, если он повелит и Софийской стороне разойтись по домам.
И разошлись новгородцы, благодаря Бога и Пречистую Его Матерь, за то, что дал им такого святителя, могущего управлять своими детьми, поучать словами духовными и укрощать брань Крестом Господнем. — «Да сохранит его молитва нас и благословение от такового мятежа, во веки, аминь!» — молвили новгородцы.
И бысть посрамлена злоба силою Честного Креста Господня.
______________
Новгородцы издавна прибегали к Чудному Кресту, ища его защиты в дни общественных бедствий.
В 1508 году Господь посетил Новгород страшным пожаром. Загорелось на Славкове улице в Акулове дворе, у Логиновской жены Екатерины, в клети от свечки и погорела вся Знаменская Торговая сторона.
В разгар пожара Владыка Серапион вышел со всем «священным собором» с крестами и чудотворными иконами на Великий мост и начал петь молебны перед Чудным Крестом.
Пожар бушевал, раздуваемый сильным ветром. Средь пылающего города вихри пламени столбами вздымались к небу, огонь пожирал дома, хоромы бояр и святые храмы. Видя страшную казнь Божию над градом, Владыка в горести обливаясь слезами, не в силах был вымолвить слов молебна и лишь безмолвно молился в тайне сердца своего Господу Богу и Присвятой Богородице и всем святым о прекращении гнева Божия и избавлении града от великого пожара. Так купно со всем собором святитель молился и пел молебны до тех пор, пока Милостью Божией, огонь, пожрав одну половину города, утих и Софийская сторона спаслась от пламени.
Древний Чудный или, как он раньше назывался, Черный Крест, свидетель многих трагедий и радостей древних новгородцев, не сохранился до наших дней. Обветшал ли он, или погиб во время одного из частых пожаров, неизвестно, но только деревянный крест, дошедший до нас под именем Чудного Креста, принадлежит не эпохе Владимира святого, а уже XVI столетию. Надпись, помещенная под крестом, дает его точную датировку: «В лето 7056 (1547) г. сентября, при царе и государе, великом князе Иване Васильевиче всея Руси и при архиепископе Феодосие Великого Новгорода и Пскова, поставлен бысть крест сей повелением раба Божия Петра Невежина на мосту».
Сооруженный Петром Невежиным крест высотой более 2-х метров, вырезан из липы с изображением Распятия в середине и погрудными фигурами по сторонам его на концах средней перекладины: справа Богоматерь и Мария Магдалина, слева Иоанн Богослов и сотник Лонгин.
Над Христом, в центре верхней перекладины, реют два ангела, взирающие на распятого. По концам в кругах буквы «С» и «ХР». На верхнем конце креста вырезано: «Царь славы». Подножием Христу служит Голгофа с изображением черепа (Адамова голова). По концам нижней перекладины опять в кругах буквы: «НИ» и «КА» (Победитель). Фон покрыт серебрянной басмой с тисненным растительным орнаментом, так называемыми, «травами». В самом низу под Голгофой вырезана приведенная выше надпись.
В художественном отношении Чудный Крест 1547 г. представляет большой интерес, как один из лучших памятников новгородской резной скульптуры XVI в.
В этом столетии, под западным влиянием, скульптура, особенно в Новгороде и Пскове, получает развитие более значительное, чем в предыдущие века.
Стиль и исполнение креста Невежина сохраняет характерную для древне-русской резной скульптуры плоскостную трактовку рельефных изображений Распятий и предстоящих, но очертания контура уже извилистое.
В передаче нагого тела Христа при всей анатомической неправильности мускулатуры чувствуется реалистическое стремление, несколько грубоватое.
Предстоящие попарно объединены в группы, в которых фигуры закрывают одна другую, женская пара взаимно связана движениями рук и поворотом голов, передающим душевное настроение Богоматери и Магдалины, выраженное и в ликах. Мягкий живописный характер изображений еще подчеркивался раскраской, теперь, к сожалению, в значительной степени утраченной.
Крест 1547 г., поставленный Петром Невежиным на месте древнего и традиционно с ним связанный, так же был свидетелем исторических событий, хотя и менее бурных, и служил прибежищем новгородцев в годину общих бед или во дни личного горя и печали.
К Чудному Кресту вышел 8-то января 1570 г. Владыка Пимен встречать царя Ивана Васильевича, но грозный царь, не приняв архипастырского благословения, обвинил архиепископа в измене и нарек его волком и хищником, и губителем, и царскому венцу, и богрянице досадителем.
Гневен был царь на Владыку и на весь Новгород и довелось Чудному Кресту быть свидетелем казней, совершившихся на мосту свирепыми опричниками над беззащитными новгородцами, их женами и детьми малыми.
Видели Чудный Крест отправляющиеся в поход русские рати, каждый воин которых, проходя через мост, творил молитву Чудному Кресту.
Видел царей, цариц и всех путников, дорогой из одной столицы в другую, непременно заходивших в часовню Чудного Креста.
В советское время опустела часовня и Чудный Крест, удаленный с его, освещенного вековой традицией, места, целые годы скитался по залам музеев, перетаскиваемый при постоянных реэкопозициях из одного отдела в другой.
Все же вера в силу и значение Чудного Креста осталась жива у старых новгородцев.
В. Пономарев.
Из книги В. Никифорова-Волгина — „Земля именинница"
Предисловие.
В освобожденных от большевизма странах остро стал вопрос о советском языке, — является ли он дальнейшим развитием русского языка или его упадком? Под влиянием советских газет и книг, митинговых речей в народный язык проникали целые массы новых слов и оборотов. Обогащение ли это народной речи или затемнение чувства родного языка? Некоторые говорят, что все эти новые слова и обороты «выстраданы» народом, что "он никогда не откажется от них, а обязанность интелигенции — их хранить.
Здесь смешиваются два вида новых слов: 1) слова, действительно в муках рожденные народом и 2) слова жаргонной, частью кружковой, частью интернациональной речи. Первая группа слов незначительна и не она характеризует так называемый «советский язык». Последний организовался из жаргонной речи. Проф.Селищев (Московский Университет) в конце 20-х годов текущего столетия выпустил капитальную работу «Язык революции», в которой собрал и классифицировал все новые «революционные» слова и обороты. Для каждой группы он установил источник их происхождения, а именно — жаргоны: семинарский, тюремный, «юго-западной России» — проще — еврейский и т.п. Это — вовсе не языковое творчество, а заимствования, совершенно несоответствующие духу русского языка ни по словообразованию, ни по ударению, ни по смыслу.
Русский язык загрязнялся еще и до революции, особенно грязными терминами русской ругани. Возрождение России предполагает и возрождение русского языка. А для этого необходимо вернуться к старо-русскому языку, языку Пушкина и его преемников в литературе. Но не для того, чтобы остановиться на нем, а чтобы устранить все языковые наслоения, как результат начавшегося разложения русской души, завершившегося большевизмом, чтобы возродить в народе чувство русского языка и чтобы пробудить действительное народное творчество.
Еще Пушкин отметил, что «язык славянорусский имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими; судьба его была счастливейшая», он питался от трех источников, — древне-греческого, церковно-книжного и простонародного. «В XI веке древнегреческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя, таким образом, от медленных усовершенствований времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность». В той же заметке, говоря о роли Ломоносова в истории «славяно-русского» языка, Пушкин пишет, что слог поэтических произведений Ломоносова «заемлет свое главное достоинство от глубокого знания книжного славянского языка и от счастливого слияния оного с языком простонародным». «Такова стихия, заключает он, данная нам для сообщения наших мыслей». («О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А.Крылова». 1825. Соч. Пушкина. Изд. Суворина. 1887 г. Том IX, стр. 187—185). Этими источниками, плюс наша художественная литература, должны питаться и мы. Особенно необходимо подчеркнуть — «книжно-славянский язык», в годы советчины изгнанный из школы не только средней, но даже и высшей и нами теперь забытый.
Мы предлагаем вниманию читателей рассказ Никифорова-Волгина «Молнии слов светозарных», ярко иллюстрирующий красоту церковно-славянского языка, оказавшего сильное влияние на развитие русского. Мы должны приблизиться к истокам нашей речи, чтобы здесь почерпнуть силы для действительного языкового творчества.
И. Ч.
1. Молнии слов светозарных
Любил дедушка Влас сребротканный лад церковно-славянского языка. Как заговорит, бывало, о красотах его, то так и обдаст тебя монастырским ветром, так и осветит всего святым светом. Каждое слово его казалось то золотым, то голубым, то лазоревым и крепким, как таинственный адамантов камень. Тяжко грустил дедушка, что мало кто постигал светозарный язык житий, пролога, великого канона Андрея Критского, миней, триоди цветной, октоиха, псалтиря и прочих бого-вдохновенных песнопевцев.
Не раз говаривал он мягко гудящим своим голосом:
— В кладезе славянских речений — златые струи вод Господних. В нем и звезды, и лучи, и ангельские гласы, и камения многоцветные, и чистота, снега горнего светлейшая!
Развернет бывало дед одну из шуршистых страниц какой-нибудь древней церковной книги и зачнет читать с тихой обрадованной улыбкой. Помню, прочитал он слова: «Тя, златозарный мучеников цвет почитаю». Остановился и сказал в тихом раздумье:
— Вникни, чадо, красота-то какая! Что за слово то чудесное: «златозарный»? Светится это слово!
До слез огорчало деда, когда церковники без великой строгости приступали к чтению, стараясь читать в нос, скороговоркой, без ударений, без душевной уветливости.
Редко кто понимал Власа. Отводил лишь душу со старым заштатным дьяконом Афанасием — большим знатоком славянского языка и жадно влюбленным в драгоценные его камни.
Соберутся, бывало, в повечерье за пузанком рябиновой (прозванной дедом «Злато-струем»), и заструятся у них такие светло-певучие речи, что в сумеречном домике нашем воистину заревно становилось. Оба они с дьяконом невелички, сребровласые, румяные и сухонькие. Дедушка был в обхождении ровен, мягок, не торопыга, а дькон — горячий, вздымистый и неуемный. Как сейчас помню одну их их вечерних бесед...
Набегали сумерки. Дед ходил в валенках-домовиках по горенке и повторял вслух только-что найденные в минеи слова:
«Молниями проповедания просветил еси во тьме сидящие».
Дьякон прислушивался и старался не дышать. Выслушал, вник, опрокинул чарочку и движением руки попросил внимания.
Дед насторожился и перестал ходить. Полузакрыв глаза, с легким румянцем на щеках, дьякон начал читать чистым переливным голосом, мягко округляя каждое слово:
«Велий еси Господи, и чудна дела Твоя, и ни едино же слово довольно будет к пению чудес Твоих.
Твоею-бо волею от небытия в бытие привел еси всячески: Твоею державою содержиши тварь и Твоим промыслом строиши мир...»
Дед загоревшимся взглядом следил за полетом высоких песенных слов, а дьякон продолжает ткать на синих сумерках серебянные звезды слов:
«Тебе поет солнце, Тебе славит луна, Тебе присутствуют звезды, Тебе слушает свет, Тебе работают источницы, Ты простер еси небо яко кожу, Ты утвердил еси землю на водах, Ты оградил еси море песком, Ты к дыханиям воздух излиял еси...»
Дьякон вскакивает с места, треплет себя за волосы и кричит на всю горницу:
— Это же не слова, а молнии Господни!
Дед вторит ему с восхищением:
— Молниями истканные ризы Божии, — и в волнении ходит по горенке, заложив руки за монастырский поясок.
В такие вечера вся их речь, даже самая обыденная, переливалась жемчугами славянских слов, и любили, грешным делом, повеличаться друг перед другом богатством собранных сокровищ. Утешали себя блеском старинных кованных слов так же, как иные утшеают себя песнями, плясами и музыкой.
— А это разве не дивно? — восклицает дьякон, — слушай: «Таинство ужасное зрю: Бог-бо, иже горстию содержай всю тварь, объемлется плотию в яслех бессловесных, повиваяй мглою море».
— Не слова, а звезды светосиянные, светильники светлейшие и прозрачнейшие, — с дрожью в голосе отзывается дед — светло-вещанная мудрость!
— А не возликуешь ли душою, раб Божий Власий, когда запоют над гробом твоим:
«В путь узкий ходшии прискорбный, вси в житии крест яко ярем вземшии... Приидите насладитеся их же уготовах вам почестей и венцов небесных . ..»
«Сей-бо отходит яко дым от земли, яко цвет отцвете, яко трава посечеся...»
— «Жизнь наша есть: цвет и дым, и роса утрення воистину», — прибавляет Влас, и обнимает дьякона:
— А какие слова-то, Господи, встречаются: световидный, светоносный, светозарный, — говорит он сквозь слезы.
«Душу мою озари сияньми невечерними ...»
«Цвете прекрасный»,
«шум громный»,
«зарею пресветлою озари концы вселенной»,
«жизнь, нестареемая»,
«одейся светом, яко ризою ...»
«Милосердия двери отверзи нам».
Все светло. Все от сердца, от чистоты, от святости, от улыбки Господней... Подозвал, помню, меня дед к себе, погладил по голове и сказал:
«Возлюби Божью красоту!»
До поздней ночи сквозь прозрачную дрему слышишь то дьякона, то дедушку, пересыпающих жемчуг Божьих слов. И не хочется погружаться в сон: так бы и колебался на зыбких певучих струнах боговдохновенных речений.
|