В глубине большого сибирского леса звонили. Звон ясный, прохладный, как далёкое журчание родника. Словно заря с зарёю, он сливался с густым шумом апрельского леса, вечерними туманами, лесными озерками талых снегов, с тонким звенящим шелестом предвесенья.

Я затерялся в лесной чаще и пошёл навстречу звону. В белом круге тонких берёз показался убогий монастырский скит. Вечернее солнце золотило бревенчатый храм. В пролёте колокольни седая в чёрной скуфье голова звонаря.

Я вошёл в святые врата обители и сел на скамью. На колокольне отзвонили. Ко мне подошёл седой инок.

- Звонарь Антоний, - сказал он и уставно поклонился. - Редко кто заходит в нашу обитель… Видите, каково запустение.

- Много ли у вас братии? - спрашиваю.

- Кроме меня, никого. Все ушли в страну далечу… Кто лесной суровости не выдержал и в мир ушёл, а иные смерть мученическую приняли… Года три назад пришли к нам в ночь на Успенов день… Очень били нас. Глумились. Иконы штыками прокалывали… В ту ночь расстреляли они схимника Феоктиста, иеромонаха Григория, иеромонаха Македония, иеродьякона Сергия, послушника Вениамина…

Он посмотрел на близлежащее скитское кладбище.

- Теперь один я здесь! По-прежнему звоню, молитвословлю, в огороде копаюсь, в лес за дровами хожу…

- А не боитесь, что на ваш звон опять придут сюда?

- Пусть приходят, но я устава нашего не преступлю… Однако прискорбно, что много лет, как затворены врата в алтарь Господень и некому совершать Литургию…

На время задумался, опустив голову, а потом опять вскинул на меня золотые от заката глаза и сказал:

- Завтра Великий понедельник! Ежели можешь, то пойдём со мною молиться…

Мы вступили в завечеревшую церковь.

Антоний затеплил свечи перед затворёнными вратами алтаря и стал на клирос. Свечи осветили пронзённые штыками старые иконы.

Началась великая Страстная утреня.

Вся Русская земля зазвучала в древнем каноне Страстной седмицы:

"Непроходимое волнующееся море…
Божиим своим велением иссушившему…".