Аресты 1944 года
Недавно о.Георгий Тайлов прислал мне свои воспоминания, опубликованные в одном из Латвийских изданий. 45 Он очень точно отразил характерное настроение, ощущение времени, когда его арестовали (тогда пошли повальные аресты миссионеров). Кроме того, он очень точно рассказывает, как проходил сам процесс ареста, как нас «задерживали», как строили чекисты свои обвинительные заключения. Как они иезуитски изворачивались и как «доказывали» нашу вину. О.Георгия арестовали раньше меня на шесть лет. Когда его арестовали, он уже был священником, настоятелем с большим опытом миссионерской и приходской работы, семейным человеком. Конечно, многое он видел и понимал уже в то время глубже и яснее. В своих воспоминаниях он очень точно отразил это трагическое ощущение послевоенного времени, когда казалось, что все самое страшное уже позади, но многие из нас начинали догадываться о неотвратимости наступающей другой беды. Поэтому приведу выдержку из воспоминаний о. Георгия — тогда более понятным станет мой рассказ:
«...невдалеке от нашего дома остановился грузовик. Я сначала не придал этому значения, но вскоре у дверей постучался председатель волостного совета, знакомый мне ранее, его сопровождал человек с автоматом в руках. Я попросил их пройти из прихожей в комнату, но вооруженный вошел, а председатель исчез внезапно назад к машине. Вошедший успокоил меня, что его попутчик сейчас вернется. Действительно, он возвратился, но не один. Его сопровождал капитан госбезопасности. Мое недоумение прояснилось. Стараясь держаться как можно вежливее и непринужденно, последний спросил: «Вы здесь давно служите? А где Вы раньше работали? Документы у Вас при себе?» Ознакомившись с паспортом, капитан продолжал: «А кроме Вас были здесь еще священники? Где они сейчас?» Когда я ответил на последний вопрос, что не знаю этого, последовала реплика: «Но ведь Вы вместе служили с Легким. Вы ведь должны знать, куда он собирался ехать?» — «19 июля фронт подошел неожиданно и многие бросились, кто куда, я остался здесь на одном хуторе, а Легкий поехал в сторону Балтинавы, больше я его не видел». Тень недоверия мелькнула по лицу капитана, но сразу исчезла.
«Знаете, Георгий Иванович, поедемте с нами в Пыталово, надо выяснить одно дело — возьмите с собой все свои хорошие характеристики, немного еды...». Жена, наблюдавшая этот разговор, побледнела. «Вы не волнуйтесь, - обратился к ней капитан, - это не арест, если бы я арестовывал, то предъявил бы ордер, ваш муж вернется». Но все было ясно и без этой оговорки. Жена стала собирать белье, сухари, полотенце и велела позвать девочку, игравшую во дворе. Ребенок сразу заметил что-то необычное в доме. «Мама, мы выселяемся?» — обратилась она к матери. Последняя безмолвно собирала что-то в мешок. «Папа, мы выселяемся?» — «Нет, детка, я уеду только и потом вернусь опять!» — выдавил я из себя слова, оказавшиеся пророческими, но лишь через 11с лишним лет. Капитан обратился к нашей работнице: «Только никому не говорите, что батюшка выехал. Он завтра вернется». Сдерживая слезы, мы расстались. Семья с работницей вышла проводить меня до машины. В последнюю минуту жена спросила: «А крест ты взял с собой?» — «Да, конечно». Я знал, что начинается крестный путь...
«Давайте поговорим откровенно,—обратился ко мне капитан. — Вы ведь знаете, где находится Легкий — это точно! Мы Вас взяли для того, чтоб Вы нам это сказали. Как только Вы укажете его местонахождение, мы Вас освободим». — «Я не знаю, где он сейчас, я Вам сказал уже все, что мне известно». — «Но этого не может быть, ведь Вы вместе служили, его планы были Вам известны, где он сейчас?» «В Коровске его нет, а дальнейшее я не знаю!».— «Разве Вы хотите с нами ссориться, не советую вам. Мы Вас задержим до тех пор, пока Вы нам не скажете, где Легкий».
В Пыталове, представлявшем собой почти одни развалины, машина остановилась у милиции. Меня поместили почти в отдельной комнате. Когда совсем стемнело, капитан вызвал меня наверх. «Ну, как, Георгий Иванович, — сказал он, пытливо всматриваясь в мое лицо, — что Вам известно о Легком? Где он сейчас?» Я повторил свои прежние высказывания. «Значит, Вы не хотите нам помочь, хорошо, будем ссориться, здесь Вы не останетесь!» ...Следователь оказался человеком в штатском, сидевшим за письменным столом. Он предложил мне табуретку, стоявшую далеко от этого стола. Я сел. «Фамилия? Звать? Отчество? Год рождения?» Последовал ряд вопросов. Когда мои ответы, казалось, удовлетворили следователя, он отодвинул от себя папку с бумагами и сказал:«Расскажите свою биографию». Я начал говорить. Следователь сначала слушал рассеянно, но когда я дошел до назначения в Псков, его внимание удвоилось. Пошли вопросы: «Почему Вы остались на оккупированной территории?» — «Не успели эвакуироваться, наступление было очень быстрым, немцы застигли наш район врасплох. Почти никто не успел уйти!» — «Но ведь были люди, которые ушли, убежали, эвакуировались в тыл страны?» — «Были, — отвечал я, — но их было очень мало, Прибалтика была захвачена в очень короткое время». — «Значит была возможность уйти от врага, Вы ею не воспользовались, — заметил следователь. — А почему Вы не ушли позже в лес к нашим партизанам?» — «Но я не имею права покидать свой приход, свое стадо, воевать с оружием в руках мне не положено», — возразил я. «А почему у нас были священники, которые воевали в рядах Красной Армии, помогали партизанам?» Последовал новый вопрос, и сразу следователь перешел в атаку: «Скажите лучше откровенно — Вы ждали немцев, Вы всегда были врагом советской власти, Вы готовились к войне с нами!». Он встал и заходил по комнате. Я отвечал, что немцев не ждал, врагом власти Советов я себя не считаю. Тогда он изменил тон: «Мы Вас понимаем, Вам ведь тоже надо было жить, и Вы пошли служить немцам!» — «Я немцам не служил, я всегда служил Церкви и народу», — сказал я. «А Миссия ваша не немцами была основана? Ведь Вы были миссионером?» — «Да, миссионером был, но в Миссию направлен был митрополитом, Экзархом Московской Патриархии!» — «Разве Вы не знали, что Сергий, ваш митрополит, создал ее по заданию немецкого гестапо?» — «Об этом ничего не знаю, Сергий был для меня прежде всего архиерей, и ему я должен подчиняться. О существовании гестапо на оккупированной территории я не знаю и считаю, что его не было». Следователь усмехнулся: «Не стройте из себя простачка, нам все известно, Вам лучше скорее сознаться, получить срок и ехать отбывать наказание, а иначе... — его голос стал угрожающим — мы можем с Вами и по-другому поговорить, кроме того, — сказал он примирительно, — нам все известно, архив Миссии попался в наши руки, начальник ее — Зайц, тоже у нас, так что запираться Вам нечего. Вы нам все расскажите: как Вас немцы завербовали к себе в разведку, почему Вы не уехали с ними при отступлении, и с каким заданием остались?» Вопросы были ужасные, неотвратимые, и, как видно, здесь нельзя было доказать, что ты не верблюд, каким тебя хотели во что бы то ни стало сделать. Но следователь взглянул на часы, поднял трубку телефона на своем столе: «Из кабинета №... возьмите», — затем что-то отметил себе, и вскоре в дверях появился надзиратель, который повел меня назад в камеру. Когда мы проходили по коридору, я увидел на стене часы, которые показывали уже 5-й час. Так эту ночь мне заснуть не удалось. Вскоре подали завтрак... Но было не до сна. Следовало ожидать дальнейшего нажима следователя и дальнейших ночных допросов, когда человека клонит ко сну, и он особенно слаб и вял психически...
Следующая ночь опять была проведена у следователя. Он требовал подробного рассказа о том, как якобы я стал орудием немецкой разведки после того, как добровольно остался на оккупированной временно немцами территории. «Как это добровольно?» — заметил я. — «Но ведь у Вас была возможность рано или поздно покинуть район, занятый немцами. Вот, например, я, — заявил следователь, — меня застали немцы, но я потихоньку ушел. Перешел фронт и явился к своим в ряды Красной Армии. Разве Вы не могли то же сделать? А не сделали этого, значит, не хотели, значит, Вы добровольно остались у немцев — не так ли?» Логика была убийственная. Нельзя же было начать здесь во Внутренней тюрьме обвинять руководство государства и армии в неподготовленности к войне с сильным фашистским государством, вооруженным до зубов? Какая-то подсознательная мысль в эти тяжелые минуты подсказала мне, что все это несерьезно, результаты такого следствия, срок наказания не придется нести до конца.
...Мой следователь был сегодня тоже не в особенном настроении. «Будешь рассказывать или нет?» Я отвечал, что не отказываюсь говорить. «Но не думай сочинять, иначе мы вызовем вашего начальника Зайца и он все равно обличит тебя во лжи». Однако, дело не клеилось. Когда я был спрошен о подданстве, я отвечал, что я подданный Латвийской Республики. «Откуда ты это взял?» Объяснил, что паспорт у меня латвийский, никогда я советского не имел, паспортизация у нас до войны не была проведена, во время оккупации немцы признавали в качестве документа личности старый латвийский паспорт. «Ах, ты хочешь, чтоб мы тебя считали подданным буржуазной Латвии? — окрысился следователь. — А почему ты не пришел в 1940 году в советские органы И не заявил, что ты не хочешь быть советским подданным? После августа 1940 года об этом поздно говорить. Все жители Латвии, проголосовав за советскую власть, стали подданными Советского Союза. Но об этом мы еще поговорим после...». Действительно, следующий раз следователь сам вернулся к теме о подданстве. Видно, его кто-то инструктировал. Он заявил, что наличие паспорта не говорит о подданстве. Паспортизация дело формальное. «Мы не можем признать тебя подданным буржуазного государства. Ты с 1940 года подданный советский, и поэтому отвечаешь перед нашими органами как таковой». Опять логика.
Но труднее было рассказать, «как меня завербовали». Ничего не выходило, так как ничего и не было подобного. Я рассказывал, что подал митрополиту Сергию прошение, он, по представлению прот. И. Янсона — как бывшего моего воспитателя — ректора, наложил резолюцию о переводе в распоряжение Миссии во Пскове. Из Риги выехал случайно с группой миссионеров через Двинск к месту назначения. Так как в Риге более ждать было нечего и неудобно. Назначение состоялось в конце сентября, а выехал 22 октября. Во Пскове задержался до 1 ноября, так как поезда не ходили, для частных пассажиров движение было закрыто. Тогда следователь разразился ругательствами. Здесь я услышал такой словарный запас русского живого языка, какого еще не слыхал. Не слыхал и не понимал. Он выгнал меня в тамбур. Там я стоял между двух дверей, пока он что-то писал. Через час позвал меня: «Подумал, вспомнил, будешь рассказывать?» Надо было как-то выходить из положения... Протокол следствия заполнялся.
Через месяц после моего водворения в «большом доме» в камере следователя появился мой старый знакомый — капитан, арестовавший меня. С разрешения моего следователя он обратился ко мне: «Вы знали, где находится Легкий - скажите же нам, где он?» Это меня удивило. Теперь, когда я уже знал, почему попал сюда, и в моем деле ни слова не упоминалось о Легком, это была попытка воспользоваться негодными средствами. «Я ничего не знаю о Легком», — твердо парировал я. Капитан удалился ни с чем...»
Прерву здесь рассказ о.Георгия. Его все время допрашивали, в частности, стремясь узнать хоть что-нибудь о протоиерее Иоанне Легком.
Он в июле 1943 года был возведен в сан протоиерея и назначен ключарем рижского Христорождественского кафедрального собора. 17 августа назначен благочинным Рижскоградского округа. В октябре о.Иоанн Легкий в составе группы православных священников покидает Латвию. Горькие, но точные слова сказал о том, как пришлось покидать родину о.Георгий Бенигсен: «...мы давно уже видели надвигавшийся крах Германии, но это нас не касалось. Мы отовсюду уходили последними, делая до конца свое дело с неослабевающей упорностью, зная, что наше дело — дело Христовой победы... Мы шли с населением, вновь оставляя родную землю, оставляя жертвы, павших под пулями партизан, агентов гестапо, или просто решивших не уходить, или не успевших уйти. Мы шли на Запад, зная, что от большевиков нам нечего ждать пощады, зная на этот раз советский режим так же хорошо, как немецкий». В послевоенные годы органы НКВД на территории Латвии репрессировали более половины всего духовенства. Разные сведения существуют о дате, когда именно о.Иоанн Легкий уехал из Латвии. По-видимому, в октябре. В связи с этим еще и еще раз особо переживаешь страницы воспоминаний о.Георгия, где говорится о допросах. Его не сломили, не сумели шантажом и угрозами заставить выдать какие-либо сведения об Иоанне Легком.
О.Иоанн Легкий, по воспоминаниям русских беженцев, находясь за границей, много сделал для страдающих, напуганных, больных людей, лишенных родины. Воспитанный с детства в верующей семье, прекрасный богослов, церковный проповедник, обладал высокой общей культурой.
В августе 1949 года приехал в США. В том же году был избран членом епархиального совета. С 1959-1987 — настоятель собора Архангела Михаила (Штат Нью-Джерси, самый большой приход в епархии. С 1961 — благочинный Восточной Нью-Йоркской епархии. В 1990 г. принял монашеский постриг. По его просьбе ему было дано имя рукополагавшего его священномученика Иоанна (Поммера). В этом же году в храме Преподобного Серафима Саровского Успенского Ново-Дивеевского женского монастыря (Спринг-Валлей) Иоанн (Легкий) был хиротонисан во епископа Буэнос-Айресского и Аргентино-Парагвайского.(46)
Продолжу цитату из воспоминаний о.Георгия, так как он очень точно рассказал о допросах.
«...Время шло, протоколы записывались, подшивались, и дело росло. Однажды на допросе лейтенант спросил: «А кто у тебя был диаконом?» — «Не было диакона!» — «Как так не было?» — «Не было, служил сам, один», — утвердил я. — «А псаломщик кто был?» — следовал допрос. — «Не было и псаломщика!» — «Как же так?» — «Очень просто, приехал я один и служил без псаломщика, на месте ведь не осталось никого!» — «Ну, хорошо, а кто был старостой?» Удар пришелся в цель. Церковь без старосты немыслима. Я назвал фамилию. «Где он сейчас?» — «Умер». — «Когда?» — «Еще при мне, я его и хоронил, а перед смертью напутствовал...». Но подробности следователя не интересовали. «А кто был после него старостой?» — перебил он. Пришлось назвать новое имя. «Где он?» — «Его убил племянник при дележе наследства. Потом самого расстреляли...» — «Наши партизаны?» — «Нет, немцы». — «Ну, а потом кто был?» — «Димитриев». — «Где он находится? Ведь это все ваши сотрудники!» — «Погиб при начале эвакуации от шальной пули». Мой мучитель угомонился. Помогла моя молитва не стать предателем. Следователь не знал, что служил я во многих церквах, а свел я свой рассказ в его камере на одну Печанскую. Были у меня и псаломщики, и другие соработники, но помогло и незнание обстановки молодым деятелем Фемиды, и моя осторожность. Назови я только одно имя, и тогда не миновать человеку тюремных стен. Пронесло...
