ОСВОБОЖДЕНИЕ
В конце 55-го я освободился, приехал в Кочпон, к брату.
Настоятелем церкви в Кочпоне, где служил брат, был отец Владимир Жохов. С ним был отец Михаил Вишерский, местный, из коми, часть литургии он служил на своем родном языке. Дьякон тоже знал местную речь, ектений возглашал на коми. С протоиереем Жоховым я встречался спустя много лет — он учился заочно у нас в Духовной семинарии.
Вскоре брата перевели в Кировск, на Кольский полуостров. Служил он там в большом деревянном храме. В 1960-м году разрешили вернуться в Латвию. До 1987-го года был настоятелем Рижской Покровской церкви. Община у него сложилась активная, много интеллигенции. Потом его перевели в Рижский кафедральный собор. Он очень переживал, что клеймо «врага народа» было с него не снято. Реабилитировали его 30 октября, он уже лежал тяжело больной, на смертном одре. И через неделю он умер. 7 ноября 1991 года. Отпевал его владыка Александр.
В Санкт-Петербургской семинарии учатся студенты из Инты. Рассказывают, что те интинские дома, что мы строили, слава Богу, еще стоят. И надо сказать, украшают город. Студенты привезли альбом, который был изготовлен к какому-то юбилею города.
В нем фотографии разных интинских достопримечательностей. Видел я на фотографиях альбома эти дома. Украшает город наша «Эйфелева башня», как мы ее называли — городская водонапорная башня. Строил ее Вячеслав Дмитриевич Бирюков. Видел на современной фотографии и нашу поликлинику, и наш Дом культуры. В этом альбоме есть фотографии заслуженных людей города. В орденах и медалях. Нашел среди них «знакомых»...
Рассматривая эти фотографии, я вспомнил Адольфа Петровича Пунтулиса, под руководством которого строил в Инте. Пунтулис отбыл в лагере два срока, провел там все годы войны. Адольф Петрович был видный, грамотный инженер, знающий и опытный. Многое всплывает в памяти... Помню, когда строили фундамент для дома в одном из кварталов, экскаватор выгребал человеческие кости. Люди не хотели поселяться в этих домах. Пунтулис строил сорокавосьмиквартирный дом, один из первых интинских «небоскребов».
Потом, когда его освободили, он уже руководил стройкой «снаружи». Стал прорабом СМК (Строительно-монтажного комплекса). Сдавал этот дом уже я, под его руководством. Спустя некоторое время, когда я уже учился в Академии, Пунтулис прислал мне письмо: «Приезжай обратно, не могу вести дело без тебя».
Мне навсегда запомнились многие, с которыми я был в заключении.
Со мной в бараке жили замечательные люди. Футболист Старостин, очень скромный человек. В лагере его берегли — определили в больницу работать — санитаром, в барак, где жили врачи. Они спали не на нарах, а на кроватях. В бараке у них был особый порядок, дежурил дневальный.
Потом Александр Иванович Папава — грузин, историк, проректор Тбилисского университета. У него срок был «с довеском». «Довесок» — это дополнительный срок, который заключенный получал уже в лагере. (У него был срок десять лет, в лагере добавили еще пять.) Его тоже берегли. Помню Артура Тамвелиуса. Он был в 5-м лаготделении. Конечно, арестован он был «за шпионаж», так как был швед по национальности. В Таллинне он был представителем шведской фирмы. Распространял инструмент. В сороковом году, когда в Эстонию пришла советская власть, надо было срочно ликвидировать дело. Он как представитель фирмы остался закончить эту работу. Но тут началась война, и ему пришлось срочно эвакуироваться на восток. Он был мастер на все руки и на Урале пристроился к какому-то театру, стал писать декорации, но, будучи иностранцем, не избежал ареста. На следствии его пытали, заставляя признаться в шпионаже, давили пальцы дверью.
Они так и остались у него плоские, изуродованные. Он, естественно, не признавался в том, что «шпион», ибо таковым и не был. И вот однажды его вызывают к генералу. Он думает: «Сейчас все, наконец, выяснится». А разговор у них получился такой. Генерал говорит:
- Шпион государства Швеция, подпишите. Дает ему подписать материалы допросов.
- Я не шпион.
- Это не имеет никакого значения. Дали ему 20 лет. Без суда и следствия.
Он был талантливый человек. Когда мы строили Дом культуры в Инте, к моменту окончания строительства потребовались особенно сложные облицовочные работы, причем с какими-то элементами украшения. Мы выполняли гипсовое литье для плафонов, в оформлении интерьеров использовали особый материал «под мрамор». Он внес в разработку и исполнение этих работ много выдумки, вкуса и изобретательности.
Вячеслав Дмитриевич Бирюков, путеец. Он тоже был в 5-м лаготделении. Когда-то возглавлял строительство Турксиба, шестьсот инженеров и техников было под его началом. В лагере мы с ним на одной стройплощадке трудились. Освободился он раньше меня. Спустя много лет, в 1964-м году, стоял я в Луге на вокзале, ждал электричку. И увидел на стене газету «Гудок». А там некролог о Вячеславе Дмитриевиче, про его жизнь рассказано. Оказывается, и после лагеря он трудился начальником технического отдела. Сразу после смерти Сталина его привезли в Москву, в Министерство путей сообщения. И поставили на должность главного инженера, заместителем Кагановича...
Кстати, никто из нас никогда не спрашивал, кто за что сидит. Мы знали, что воров среди нас нет. Много было хороших людей. Преступников среди них я не встречал. Замечательная личность — Герой Советского Союза летчик Щиров.56 Он вступился за свою жену, которая оказалась во власти Берии. Когда все его попытки добиться справедливости оказались тщетными, он решил привлечь к себе внимание и спровоцировать громкое дело, на котором, как он думал, сможет во всеуслышание заявить о вопиющей несправедливости. Для этого он решился перейти границу на Кавказе, причем делал это совершенно открыто. Обвинили в незаконном переходе, было следствие, как он и добивался. На процессе он изложил суть своих личных обстоятельств. Но все личное впоследствии из дела изъяли и оставили только незаконный переход через границу. Он сидел в особом лагере, начальником которого был некто Бородулин. Щиров на работы не выходил, поэтому все время почти проводил в штрафном изоляторе, он совсем обносился и ходил в лохмотьях. После смерти Сталина его «дело» стали пересматривать и вызвали его в Москву. Начальство засуетилось, дали ему новую одежду. Но он переодеваться отказался. Сказал, везите меня в том, в чем я есть. Несколько позже разнесся слух, что из Москвы едет комиссия, будет пересматривать «дела». Комиссия приехала, возглавлял ее подтянутый мужчина. С хорошей выправкой, хорошо одетый. Этим человеком оказался... Щиров. Он хотел увидеть своего бывшего начальника Бородулина. Но Бородулин, видно, заранее прослышал о комиссии. В лагере его не оказалось, как говорится, его и след простыл. Щиров не смог его увидеть. Передавали его слова: «Ну, Бородулин, опять меня обманул!». Жизнь этого человека кончилась трагически. Переживания сломили его, закончил жизнь он в психиатрической больнице.
Наш лагерь назывался — «Минеральный».
Как объяснял нам один из начальников лагеря, лагерь «Минеральный» потому так называется, что «в нем много полезных ископаемостей».
А вообще создатели Гулага любили «романтику». Они называли свои концентрационные лагеря красивыми поэтическими названиями: «Озерный» «Речной». Вот «Минеральный» одно из таких названий. Ни озер, ни минералов, ни полезных ископаемых там не было. И «ископаемостей» тоже.
Помню такой вот интересный случай.
В 1954 году, когда после смерти Сталина начались некоторые послабления заключенным, нас стали подписывать на государственный заем. В добровольнопринудительном порядке. У меня и по сей день сохранился корешок этой квитанции на получение облигации. На ней написано: «3-е лаготделение Минлагеря, облигации государственного займа 1954 года, на 25 рублей, № облигации 1171». С того момента, как я получил облигацию, если сейчас вспомнить, меня ожидало много мытарств, особенно с жилплощадью, с пропиской. Тем, кто был осужден по 58-й статье, в прописке отказывали. В моем положении это было особенно трудно, так как мне надо было где-то жить со своей престарелой матерью.
Прошло много времени. Наступил день, когда мы с мамой въехали в новую квартиру в благоустроенном доме. Каково же было мое удивление! Номер дома был 11, а квартира — 71. Выходит, еще в далекой Инте я, тогда человек, лишенный гражданских прав, получил уже «ордер» на квартиру. Кстати сказать, и одна из тех облигации тогда выиграла.
Как проходила ликвидация системы?
Сначала сняли номера, потом решетки, потом час рабочего времени. Изменилось питание. Можно было покупать молоко и даже пироги с какой-то начинкой. Рацион питания у нас был небогатый и всегда один: суп из квашеного шпината, каша из магары (дикорастущее горьковатое пшено).
Иногда бывала рыба, какой-то непромысловый сорт. Женщины называли эту рыбу «гадючки». Бывала и пикша. Выпадал нам такой деликатес.
Правда, например, если жителям Архангельска скажут, что они трескоеды, они воспримут это как должное. А если им сказать, что они пикшееды, они обидятся. Это для них такое же обидное слово, как например для русского — кацап, для украинца — хохол.
Мы сумели так организовать свой лагерный быт, что обеспечивали себе возможность какого-то отдыха после рабочего дня. Поскольку начались послабления, мы договорились работать за одного заключенного из нашего барака, с тем, чтобы он оставался «дома» дневальным. Мы отделили часть барака для одежды, сделали сушилку для промокших ватников, сапог. Как могли, навели чистоту и порядок.
Наш дневальный Василь Крупчин, пока мы были на работах, покупал для нас молоко (оно за день сквашивалось), пироги. Мы приходим после рабочего дня, спрашиваем:
- Василь Петрович, молоко есть?
Он был из гуцулов, по-русски говорил плохо.
- Е, — отвечает, — кваснэ.
- А пироги с чем?
- Пэрик с режимом, — он отвечает. (Этот двусмысленный ответ означал, что пирог с джемом.)
Садимся за стол, надо нарезать хлеб или тот же «пэрик», а ножи иметь запрещалось, такое режимное требование. (Весь инструмент был пронумерован и после работы строго сдавался в хоздвор. Чудно было видеть, например, топор № 5.)
- Василь Петрович, — кто-нибудь из нас спрашивает, — а где «хозяин»?
- А — от, — говорит Василь Петрович и достает из голенища сапога лезвие от ножовки, отточенное так, чтоб им пользоваться как ножом.
Гуцулы — народ своеобразный, предприимчивый, находчивый, талантливый, всем интересуется. В Абези был один гуцул-инвалид, он рисовал разные картины. Кто-то сделал ему заказ. Но, увидев работу художника, вознегодовал, говорит: «Не то это лев, не то собака». Говорят, заказчик требовал, чтобы гуцул изображение подправил. Тогда художник «подправил», в углу картины он подписал: «Це е лив, а не собака».
Но мы говорили о том, как ликвидировалась система. Начальство стало интересоваться, что мы берем с собой на работу, чтобы там пообедать. Был создан совет актива заключенных. Помню один из заключенных, Евман Евсей Яковлевич, должен был проверять работу пищеблока и даже пытался навязать мне эту обязанность, но меня как раз перевели в другое место. При мне ликвидировался Минлагерь. Всех заключенных объединили вместе. Раньше нас держали отдельно от «бытовиков», то есть тех, кто был осужден за бытовые преступления.
Уже было ясно, что дело идет к освобождению.
Из Кажима меня снова вернули в Инту в начале сентября 55-го. Я жил уже за зоной и возглавлял строительство поликлиники. Тут меня увидел начальник строительной колонны (заключенный) — Юра Юрашев. И говорит: «Переходи за проволоку, ремонтировать бараки». Это значит, он мне предлагает снова стать заключенным. Я, конечно, отказался. Вдруг он приводит лейтенанта, начальника АХО. Тот настойчиво начинает агитировать перейти за проволоку, дескать, у нас много работы. Я категорически отказался. Тогда он мне говорит: «Не хочешь, — заставим, ты пока еще в нашей власти». Это был очень сложный момент в моей жизни и, главное, чувствовалось, что освобождение вот-вот наступит.
Освободили меня уже с 6-го лаготделения.
Я достраивал поликлинику, был прорабом по сдаче этого объекта. Пошел утром на работу заключенным, а вернулся вечером свободным. Было это 15 октября 1955-го года. Помню в этот день один молодой строитель, он работал на должности инженера — Борис Холостов поздравил меня с тем, что я больше не заключенный.
Вспоминаю этот день. С утра я отправился в медпункт, так болел зуб, что как говорится, я света белого не взвидел. Там мне говорят, что наступило мое освобождение. А я толком ничего не понимаю, и только могу вымолвить: «Это все потом, сначала зуб!».
Я получил освобождение. Но уехать домой сразу не смог. В отстроенную поликлинику не завезли мебель. И я целый месяц жил в ней и охранял наше строительство. И когда уже мебель привезли, я смог уехать на родину. По дороге заехал в Сыктывкар, к брату, побывал в Риге. Потом возвратился в Инту, устроился там на работу, на строительство. 1 мая приехал в Воркуту к Игорю Петровичу Булгаку.
Он уже жил за зоной. Он рассказал, как у них шло освобождение. Однажды заключенные не вышли на работу и сменили лозунг. Раньше провозглашалось: «Больше угля Родине!» Они написали: «Уголь — Родине, а нам — свободу!». Для переговоров была выбрана делегация. В ответ по лагерю дали залп (не знаю, из каких орудий), но кровь была пролита. Потом пригнали поливальные машины и смыли кровь. Тогда убили католического священника Мэндрика. Он был цыганский подкидыш. Вырастили его благочестовые католики и дали такую фамилию. По-польски оно означает — мудрый. Прошел слух, что в Караганде, в ГУЛАГе, вводили танки. У нас в Инте на вышках были в тот период установлены пулеметы.
А Бородулин стал демократом. Уже после приезда Щирова и после того, как Щиров покинул лагерь, он, видимо, так отличился в деле ликвидации режима, что ему дали подполковника.
