Наивысшая радость происходит от жертвы.
Только жертвуя, человек пребывает в родстве со Христом,
ибо Христос есть Жертва
(прп.Паисий Святогорец)
ЖЕРТВА ДОСТАВЛЯЕТ ЧЕЛОВЕКУ РАДОСТЬ
– А как, Геронда, человек может пойти на жертву, если ему еще неведом вкус жертвенной радости?
– Если поставит себя на место другого. Когда я был в армии, наш дзот часто заливало водой. У рации надо было менять аккумуляторы, а это было делом очень нелегким, потому что линия была загружена. Я был мокрым по пояс, и шинель впору было выжимать. Однако, чтобы не мучились другие, я предпочитал делать эту работу сам и, делая ее, радовался. Командир говорил мне: «Когда ты выполняешь эту работу, то я спокоен и не беспокоюсь об этом, но мне тебя жаль. Скажи, чтобы это делал кто-нибудь другой». – «Нет, господин командир, – отвечал я ему, – я от этого радуюсь». В нашем полубатальоне был еще один радист, но, когда мы отправлялись на операции, чтобы не подвергать его опасности, я не давал ему таскать ни аккумулятора, ни рации, хотя мне было и тяжело. Он просил меня об этом и обижался: «Почему ты мне их не даешь?» – «У тебя, – отвечал я ему, – жена и дети. Если тебя убьют, я буду за это отвечать перед Богом». И так Бог сохранил нас обоих: ни ему, ни мне Он не попустил быть убитым.
Для человека чувствительного предпочтительнее быть единожды убитым самому, прикрывая другого из чувства любви, чем проявить небрежность или трусость и всю последующую жизнь испытывать постоянные угрызения совести. Однажды на гражданской войне маневр мятежников отрезал нас от остальных сил за одной деревней. Солдаты собирались бросать жребий о том, кому идти в деревню за продовольствием. «Я пойду», – сказал я. Если бы пошел кто-то неопытный и невнимательный, его могли бы убить, и меня потом мучила бы совесть. «Лучше будет, – думал я, – если убьют меня, чем кого-то другого, а меня потом всю жизнь будет убивать совесть. Как я такое вынесу?» – «Ты мог бы его спасти, – будет говорить мне моя совесть, – почему же ты не спас его?» К тому же я постился и был на голодный желудок... В общем, ладно. Ну и командир мне говорит: «И я бы предпочел, чтобы ты пошел, ты ведь и из воды сухим выйдешь, только поешь, чтобы сила была». Взял я автомат и двинул. Мятежники приняли меня за своего и дали пройти. Пришел я в деревню, зашел в какой-то двухэтажный дом. Там была одна старушка, она дала мне продуктов, и я возвратился к своим.
Величайшую радость я переживал зимой в горах, среди снегов. Помню, проснулся однажды ночью. Все спали, а наши палатки завалил снег. Я вылез из палатки, схватил рацию и стал вытряхивать из нее снег. Смотрю: работает. Побежал к командиру и рассказал о том, что творится. В ту ночь я мотыгой откопал из снега двадцать шесть обмороженных.
Для Христа я не сделал ничего. Если бы я сделал для Христа десять процентов от того, что делал на войне, то сейчас творил бы чудеса! Вот почему потом, в жизни монашеской, я говорил: «В армии я претерпел такие муки ради Отечества, а что я делаю для Христа?» Иными словами, по сравнению с теми муками, что я пережил в армии, в монашеской жизни я чувствовал себя царским сыном, тут уж не имело значения, был у меня какой сухарь или нет. Потому что там, во время операций, знаешь, какой мы держали пост? Снег ели! Другие хоть рыскали вокруг, находили что-нибудь съедобное, а я был привязан к рации – не мог от нее отойти. Однажды мы остались без еды на тринадцать дней: нам дали только по одному солдатскому хлебу и по половине селедки. Воду я пил из следов копыт, и то не чистую дождевую, а смешанную с грязью. А однажды довелось отведать и «лимонада»! В тот раз от жажды я дошел до предела и тут увидел след от копыта, полный воды – желтой! Уж я ее пил-пил!.. И поэтому после, в жизни монашеской, вода, даже если она была полна всяких козявок, казалась мне великим благословением. Она, по крайней мере, была похожа на воду...
Я был вынужден привести вам эти примеры, чтобы вы поняли, что такое жертва. Я рассказал вам все это не для того, чтобы вы похлопали мне в ладоши, но для того, чтобы вы поняли, откуда происходит настоящая радость.
А после, в отделе связи, меня обманывали сослуживцы. «Ко мне отец приезжает, надо пойти с ним повидаться, посиди за меня, пожалуйста», – говорил один. «А ко мне сестра приехала», – врал другой. Никакая она ему была не сестра. Кому-нибудь еще нужно было зачем-то отлучиться, и я шел на жертву: все время сидел на дежурстве то за одного, то за другого. После дежурства подметал, наводил порядок. В помещения взвода связи запрещалось входить другим, даже офицерам из других отделов, к тому же время было военное. Так что уборщицу мы взять не могли. Брал я веник и подметал все помещения. Там и научился подметать. «Здесь, – говорил я, – служебное помещение, место некоторым образом священное, неприбранным его оставлять нельзя». Я не обязан был подметать, да и делать этого не умел: у себя в доме я ни разу и веника-то в руки не брал. Да если бы я и захотел его взять, меня бы тут же моя сестра этим же веником бы и отлупила! «Уборщица, – дразнили меня сослуживцы, – вечная жертва». Я на это не обращал внимания. И делал это не для того, чтобы услышать «спасибо», но оттого, что ощущал это необходимостью и радовался... ощущал радость.
Ту радость, которая происходит от жертвы,
потому что мой собственный покой рождается от того,
что я доставляю покой другому.
Блаженной памяти старец прп.Паисий Святогорец.
Слова, том II, ч.3.
|
