ГОДЫ ИСПЫТАНИЙ
Наступал 1940 год... Тогда еще трудно было представить, какие испытания он принесет жителям Латвии. Сохранились воспоминания отца Николая о 1940-44-х годах, написанные карандашом на отдельных листах, часть которых утеряна, и поэтому текст приводится не полностью.
«Летом 1940 года, согласно Договору о ненападении между СССР и гитлеровской Германией, советские войска вошли в Латвию. Латвийский Народный сейм принял Декларацию, согласно которой Латвия была принята в Союз ССР. Таким образом, почти 20-летний период политического строя буржуазной Латвии прекратил свое существование.
Срочность советизации диктовалась крайне напряженной военно-политической обстановкой во всей Западной Европе в связи со все возраставшими агрессивными аппетитами гитлеровской Германии, которая к этому времени успела поглотить почти две трети суверенных государств Западной Европы и Балкан.
Напряженная атмосфера неопределенности и неясности завтрашнего дня особенно остро ощущалась в Риге. Это можно объяснить тем, что Рига по количеству народонаселения на одну треть являлась немецкой. Самые солидные предприятия, многие фабрики, заводы и торговые фирмы находились в руках местных немцев; целые кварталы самых богатых, наилучших зданий города принадлежали немцам. Почти то же самое можно сказать и о таких городах, как Елгава, Лиепая, о Рижском взморье и прочих местах средоточия латвийских немцев.
Нужно сказать, что главные немецкие «тузы» и молодежь уже заблаговременно покинули Ригу и перебрались в Германию. А вскоре, примерно в августе-сентябре 1940 года, в Риге неожиданно появились немецкие военные чиновники, а вместе с ними — множество невиданных нами громоздких транспортных фургонов.
Началась поголовная репатриация немцев с их движимым имуществом, длившаяся несколько месяцев, в результате чего к началу 1941 года почти все немцы Риги и всей Прибалтики перебрались в «фатерланд», покинув веками насиженные гнезда, свое богатое недвижимое имущество и предприятия.
Почти одновременно с отбытием немцев начались выборочные аресты и увозы очень многих жителей Риги и Латвии — русских и латышей.
Трагической жертвой одного из первых таких арестов оказался и мой шурин — брат Ирины, сын о.Иоанна Янсона — Арий (память святого мученика Ария Египетского — 18 июня (5 июня по старому стилю). Он был студентом ветеринарного факультета и одновременно работал чиновником таможни в департаменте. Случайно познакомившись с несколькими советскими офицерами, он пригласил их в ресторан и, радушно угощая этих офицеров, рассказал им какой-то анекдот, имевший, очевидно, антисоветский характер, в результате чего был арестован. Только через восемь лет после этого было получено от него первое письмо, из которого стало известно, что он отбывает 10-летний срок заключения за свой анекдот в Казахстане, а еще через год пришло сообщение от его лагерных друзей о его смерти и о месте его захоронения на Алма-Атинском кладбище.
В декабре 1940 года в Ригу прибыл из Москвы архиепископ Сергий (Воскресенский) и остановился в гостинице. Придя в Кафедральный собор, он сообщил причту собора, что является посланцем Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского). <...>
Наша встреча с архиепископом Сергием состоялась на квартире одного из рижских священнослужителей. Для всех это была первая встреча с иерархом «оттуда», человеком еще молодым, 40-43-х лет, жизнерадостным, простосердечным и во всех отношениях симпатичным.
Своей резиденцией Экзарх Сергий избрал Ригу, местом служения — Кафедральный собор, а местом жительства — две келии в Троице-Сергиевском женском монастыре. Латвийская Православная Церковь объявлялась епархией Московской Патриархии.
Таким образом, Экзарх Сергий оказался фактически главой и управляющим не только образовавшегося Экзархата, но и непосредственно Латвийской епархией. Экзархом было учреждено Епархиальное управление, в состав которого вошли назначенные им священники, в том числе отец Иоанн Янсон как председатель и я как секретарь. В функции этого управления входили все дела, касающиеся как Рижской епархии, так и Экзархата. Вся деятельность Экзархата, Епархиального управления, а также всего духовенства на приходах проходила в атмосфере чрезвычайной настороженности, «страха ради Иудейска», ибо все ясно сознавали реальность обстановки, которую лучше всего можно было бы выразить словами апостола Иоанна: «Не уявися, что будем». Такое же настроение и беспокойство все более и более стал проявлять и сам Экзарх.
Почти все наше духовенство старого поколения, а особенно латыши, относились к Экзарху с большим недоверием и подозрением, считая его узурпатором духовной власти, и почти открыто называли его «агентом ГПУ», «чекистом в рясе».
Небезынтересен такой эпизод моих взаимоотношений с Экзархом. Расспрашивая меня как-то о Парижском богословском институте, о моих студенческих годах и т. д., он заинтересовался моей кандидатской работой. Я ему рассказал, что кандидатскую работу я писал на тему, предложенную мне профессором В.В.Зеньковским, «Вера и современный атеизм в СССР в их взаимоотношении». Сущность моей кандидатской работы сводилась к беспристрастному анализу открытой и скрытой борьбы атеизма с верой в СССР и выводу, который можно выразить словами Христа: «Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют Ее». Узнав о том, что у меня сохранилась копия моей работы, Экзарх попросил меня дать ее ему для прочтения. И вот, на следующий день, он взволнованный явился ко мне и сообщил, что он ее сжег; что мое великое счастье, что у меня не было еще обыска, ибо в противном случае мне и моей семье не избежать бы самой страшной участи!.. По его требованию я дал ему клятвенное обещание молчать о том, что этот эпизод происходил между нами... Впоследствии, когда я проходил «врата ада», — ибо в те жуткие времена этой «улики» (кандидатской работы) могло бы быть достаточно для «десяти граммов в затылок»! — я убедился в искренности и доброжелательности ко мне Экзарха.
Между тем общая атмосфера какой-то неясной тревоги и беспокойства все более и более сгущалась.
Рига наводнялась войсками, военнослужащими и всякого рода чиновниками и их семьями. По предложению городской администрации началось добровольное жилищное уплотнение.
Мы с женой и маленькой дочерью занимали обширную квартиру в церковном доме на улице Миера, состоявшую из четырех комнат, из коих две комнаты были изолированными.
Эти изолированные комнаты пришлось уступить одиноким квартирантам: одну Ивану Ивановичу Юхневичу — милиционеру Рижского порта, а вторую — Виктору Ивановичу (фамилию не помню) — чекисту, служившему в Центральной тюрьме. Хотя такое соседство было и не по вкусу для нас, но делать было нечего. Юхневич оказался очень порядочным, скромным и тихим человеком, тогда как Виктор являлся полной противоположностью: дебошир, сквернослов, пьяница и вообще опасный человек, ни на минуту не расстававшийся со своим наганом. К нашему счастью, он почти круглосуточно жил в тюрьме и появлялся в своей комнате обычно для устройства дебошей с соответствующей компанией...
По городу ходили самые невероятные, тревожные слухи. Над всеми довлел какой-то необъяснимый страх и предчувствие чего-то, без всякой, казалось бы, реальной почвы, при полном внешнем благополучии.
Однако почва для этих тревожных слухов была, и была она реальной, хотя и непонятой по существу. Дело в том, что с самого начала июля 1941 года в Ригу стали ежедневно прибывать сотни совершенно новых военного типа грузовиков, которые длинными колоннами выстраивались по обочинам многих и многих улиц. То же самое происходило на товарных речных и железнодорожных путях, где накапливалось множество пустопорожних товарных эшелонов.
И вот наконец все эти загадочные предчувствия чего-то неожиданно разрешились. Произошло это, как помнится, с 12 на 13 июня.
Под вечер 12 июня мы с Ириной и трехлетней Котькой были на улице Тербатас у отца Иоанна и Ольги Михайловны. Засиделись у них почти до полуночи; оставив у них на ночь Котьку, отправились домой. Выйдя на улицу, мы были весьма удивлены небывалым движением в этот поздний час грузовиков, которые, имея на борту двух-трех вооруженных солдат, мчались по улицам во всех направлениях. Пройдя 2-3 квартала, мы были остановлены на перекрестке патрулем. Проверив документы и допросив, откуда и куда мы идем, патрульные солдаты нас отпустили, приказав быстро следовать домой. По пути нас еще два раза останавливал патруль.
У многих и многих домов стояли грузовые машины. Некоторые из них еще нагружались или уже были нагружены людьми и разными пожитками... То там, то здесь раздавались истеричные причитания, слезы — все стало для нас совершенно ясным и понятным...
Но вот мы у своего дома. У ворот — такие же грузовые машины. Нижний этаж нашего дома, который занимал диакон Гонестов с семейством, весь был освещен. Доносился плач детей отца диакона, шум, беготня. У парадной двери — вооруженный солдат.
Войдя в свою квартиру, мы немедленно стали собирать самые необходимые вещи и ждать звонка или стука в дверь. Наконец мои нервы не выдержали. Я спустился вниз и попросил разрешения у конвоира войти в квартиру моего соседа и сослужителя, чтобы попрощаться с ним. В ответ на это солдат окликнул одного из своих начальников, производивших обыск у Гонестовых. Узнав, по какому поводу я хочу встретиться с отцом диаконом, начальник грозно закричал на меня и погнал прочь. Через несколько минут после этого мы увидели из нашего окна, как отца диакона с семейством и узлами погружали в машину. Здесь снова я не выдержал и, распахнув окно, крикнул: «Прощайте, отец Иоанн, матушка, дети! Храни вас Господь!» — и благословил их. В ответ Гонестовы в горьких слезах поклонились мне, а один из начальников ругательски прикрикнул на меня и пригрозил кулаком. Машина тронулась.
Больше с отцом Иоанном Гонестовым мне не суждено было встретиться. Он погиб где-то в лагере. Мы вместе с ним прослужили в Покровской церкви пять лет. Как потом стало известно, он был взят за будто бы какую-то связь с белогвардейцами (судьба диакона Иоанна Гонестова (1901~†1942) была трагична. Он был расстрелян в 1942 г. Более подробные сведения о нем можно найти в книге священника Андрея Голикова: Мартиролог православных священнослужителей Латвии... С. 76-77.).
Итак, всю эту страшную ночь мы с Ириной просидели у окна в ожидании своей очереди... и с неописуемой тревогой и сердечной болью наблюдали за душераздирающей картиной увозимых на грузовиках семей, подчас с малолетними и грудными младенцами на руках. Однако самой острой болью в нас отзывалась судьба родных — отца Иоанна, Ольги Михайловны и оставленной у них Ирины.
Часам к десяти утра движение этих арестантских грузовиков почти прекратилось. На улице стали появляться отдельные перепуганные жители. Мы почти бегом отправились на улицу Тербатас. К неописуемой радости, там все оказалось благополучно.
В доме на Тербатас происходило то же самое, что и в нашем доме. И наши родные пережили всё то же самое, что и мы, душевно болея за нашу судьбу.
Как позже стало известно, почти сутки на железнодорожных путях, из набитых до отказа людьми товарных эшелонов, раздавались душераздирающие вопли, стоны, рыдания... Так в эту «варфоломеевскую» ночь была ликвидирована «пятая колонна», которая, по рассказам, составила не менее тридцати тысяч человек вместе со стариками, женщинами и даже грудными младенцами!!!
После вышеописанных событий Рига как-то сразу опустела, притихла. Одни в страхе и смятении отсиживались в своих квартирах, продолжая дрожать за свою судьбу, другие, особенно мужчины, прятались кто где мог или незаметно бежали из города, а третьи исподволь пытались узнать у соседей и дворников, кто из родных или знакомых уве-вен и кого пока миновала чаша сия.
Нужно заметить, что, кроме организованной акции массовой высылки-увоза, продолжались и аресты. Тюрьмы не могли вместить всех арестованных, и поэтому многие подвалы больших домов были превращены в своеобразные филиалы рижских тюрем.
Одним словом, обстановка общего страха и смятения накалилась до предела. И вот наступил самый страшный день — день войны с гитлеровской Германией, которая на рассвете 22 июня 1941 года вероломно напала на СССР.
Еще ничего не зная об этом, утром 22 июня я совершал воскресное богослужение в Покровской церкви и не успел еще разоблачиться после окончания Литургии, как в алтарь вошел взволнованный сторож А.Н.Банотин и сообщил, что два офицера ждут меня у входа в храм и требуют немедленно выйти к ним. Когда я подошел к ним, между нами произошел такой разговор:
- Вы священник этой церкви?
-Да.
- Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения?
Получив от меня требуемые данные и записав их, один из них сказал:
- С этого момента, согласно вступившим в силу военным законам, вам запрещается звонить и зажигать свет в церкви. За малейшее нарушение этого приказа - расстрел. Распишитесь здесь.
- А теперь, - сказал офицер, - поднять веревку от колокола и запереть колокольню, а мы ее опечатаем.
На мой недоуменный вопрос, в чем дело и что значит этот приказ, офицер, указав перстом в небо, где в это время довольно низко над городом кружились самолеты, промолвил: «Дело вот в этих вражьих самолетах! Разве вы не знаете, что началась война?!»
Ошеломленный этим известием, я поспешно отправился домой. Ирина уже была достаточно осведомлена об этом драматическом событии по радио, которое через каждые 15-30 минут передавало информационные сообщения из Москвы. В промежутках передавались местные приказы и распоряжения, которые в основном сводились к следующему: все функции государственной власти переходят к военным властям; в стране вводится военное положение; в силу вступают законы военные; все радиоприемники должны быть включены, так как все дальнейшие распоряжения от военной комендатуры систематически будут объявляться только по радио.
Одно из первых таких распоряжений гласило о вступлении в силу комендантского часа с 6 часов вечера до 6 часов утра, о строгом затемнении. За ним последовали и другие распоряжения: во дворе каждого дома в комендантские часы дежурят поочередно жильцы-мужчины, имея красную повязку охранников; они несут всю ответственность за строгое соблюдение комендантского часа; во дворе каждого дома должны быть немедленно вырыты силами жильцов бомбоубежища трехметровой глубины; вводятся в действие сирены воздушной тревоги, во время которой все жители должны скрыться в подвалах и бомбоубежищах; учреждения, предприятия и весь городской транспорт во время тревоги и до отбоя прекращают работу.
Подобные распоряжения шли одно за другим, причем каждое из них подкреплялось самой авторитетной фразой: «За нарушение виновные подвергаются без суда и следствия высшей мере наказания, согласно вступившим в действие военным законам». И как бы в удостоверение всего этого над Ригой время от времени появлялись немецкие разведывательные самолеты, которые со страшным ревом проносились над самыми крышами домов. Но сирены в этот первый день еще молчали, а зенитки поспешно устанавливались то здесь, то там.
Так, в неописуемом беспокойстве и возбуждении, прошел для нас первый день войны. Не смыкая глаз всю ночь и не выключая радио, измученные тревожными событиями, мы дождались наступления второго дня — 23 июня. Однако этот день принес нам еще большую тревогу: часов в 8-9 утра по радио была объявлена мобилизация всех военнообязанных 1905-1918 года рождения, и в порядке фамилий по алфавиту приказывалось явиться к часу дня на соответствующие сборные пункты, взяв с собой пару белья, полотенце, мыло, ложку и еду на одни сутки. Неявка на сборный пункт объявлялась дезертирством и каралась опять же расстрелом. Мой сборный пункт находился около вокзала. Через небольшие интервалы этот приказ повторялся по радио несколько раз.
Делать было нечего — приказ есть приказ! Около часу дня, с чувством неописуемой скорби, мы стали с Ириной прощаться... И вот в эту скорбную минуту вдруг завыли сирены воздушной тревоги... Спустя несколько минут послышался рокот самолетов, затем стрельба зениток и вместе с ними отдаленные взрывы бомб. Город замер. Местные радиопередачи умолкли. Стрельба зениток с бомбежкой продолжалась с короткими паузами часов до пяти-шести вечера.
После отбоя улицы оживились, радиопередачи возобновились. В этих передачах несколько раз снова повторялся приказ о мобилизации и объявлялось, что явка мобилизованных на сборные пункты, ввиду помешавшей ей воздушной тревоги, переносится на завтра, на те же часы. Однако на следующий день в точности повторилась та же история с мобилизацией: около полудня снова завыли сирены, появились вражеские самолеты, снова стрельба, бомбежка и т.д., и отбоя больше уже не было... Местная радиостанция замолкла.
[К сожалению, воспоминания о.Николая о событиях 1941-44 годов не сохранились.]
<...> Итак, в ночь с 12 на 13 октября 1944 года в Ригу победоносно вошли советские войска, положив конец почти четырехлетней немецко-фашистской оккупации города.
По улицам Риги двигались нескончаемым потоком разные воинские части, ползли и громыхали танки, тяжелая артиллерия и прочая боевая техника. Вереницей шли солдаты, хотя и изрядно усталые, но не утратившие духа жизнерадостности и присущего русскому солдату чувства юмора. Неожиданным и довольно странным сюрпризом оказались золотые погоны у офицеров, невольно напоминавшие дни революции, когда солдаты русской армии, окрестив царское офицерство «золотопогонниками», с ненавистью и презрением срывали у офицеров погоны...
Высыпавшие на улицы городские обыватели наперебой старались на ходу угостить солдат кто куревом, кто бутербродом, а кто и чаркой. Кругом слышались задорные остроты, шутки, смех. Мрачная будничная атмосфера военного страха непосредственно сменилась праздничной, ликующей. Этому в немалой мере способствовал и необычайно прекрасный день — тихий, теплый, солнечный. Такими днями был богат весь октябрь того года. Множественные городские парки, скверы и аллеи, сохранив в неприкосновенности свой осенний багряно-золотистый наряд, скрашивали и прикрывали собой все зияющие раны, нанесенные городу ураганом военных действий. А этих ран было немало: пепелища и завалы от пожаров, тротуары, сплошь усеянные битым стеклом и прочим мусором. Электростанция, водопровод, городской транспорт, почти все магазины — все это было испорчено, разбито и взорвано.
Более всего общему праздничному настроению способствовало прекращение артиллерийской канонады и бомбежки.
Немцы, взорвав мосты через Двину и прибрежную набережную, еще полностью занимали всё Задвинье и оттуда время от времени давали о себе знать пулеметными очередями вперемешку с минометным огнем. Но это уже не представляло собой серьезной опасности для города в целом и никого не устрашало.
Пробудившееся чувство радости жизни явно во всем господствовало и ликовало над чувством пессимизма и смерти.
Часто в нашу квартиру, так же как и в соседние, наведывались солдаты, обычно группами по 2-3 человека, которые под предлогом — «не скрываются ли у вас фашисты?» — по существу рыскали по квартирам с целью угоститься и выпить, однако среди них были и настоящие мародеры. Объяснить это можно тем, что среди солдат, во-первых, было немало настоящих уголовников-штрафников, а во-вторых, многие из них, очевидно по своей необразованности и непониманию сущности вещей, считали себя не освободителями столицы Латвийской республики, а завоевателями «фашистского» города с его обитателями... К сожалению, такие печальные случаи были не единичны, особенно в первые два дня, когда еще не был наведен надлежащий военный порядок и надзор за подобными элементами.
День освобождения Риги (пятница, 13 октября) совпал с кануном праздника Покрова Пресвятой Богородицы — престольным праздником нашей Покровской церкви.
Хотя уже недели две, как в храме богослужения не совершались, в канун этого праздника богослужение тоже не могло состояться, ибо на кладбище, окружающем храм, расположилась легкая артиллерийская часть и, кроме того, с шести-семи часов вечера был объявлен комендантский час. Однако по распоряжению командира этой артиллерийской части богослужение состоялось на следующий день утром — в самый праздник Покрова.
Литургию и благодарственный молебен по случаю окончания войны совершали отец Иоанн Янсон, отец Григорий Пономарев (настоятель храма) и я. Хотя на богослужение пришло лишь несколько человек певчих и богомольцев, однако храм, вмещающий до 100 человек, сразу же оказался до отказа заполненным солдатами и их командирами. Это неожиданное явление привело нас в полнейшее недоумение. Ведь все мы, исходя из реального опыта, приобретенного нами в 1940-1941 годах, были глубоко убеждены в том, что посещение храмов, исполнение религиозных обрядов советскими служащими, а наипаче военнослужащими, почти равнозначно контрреволюции... Поэтому мы совершенно растерялись, полагая, что храм заполнили любопытствующие ротозеи, и даже стали опасаться за благополучный ход богослужения. Но опасения сразу же рассеялись, когда мы воочию убедились, как эти солдаты истово крестились, становились перед образами на колени и среди них многие и многие плакали. В алтарь стали поступать бесчисленные записки с именами о здравии и за упокой. Все имеющиеся в наличии в свечном ящике свечи были мгновенно раскуплены, даже свечные огарки — и те пошли в ход.
Вся служба проходила в глубокой, благоговейной, задушневной молитве этих простодушных, добросердечных русских воинов, которые, пройдя через страдания, огонь и смерть, всё яснее, видимо, осознавали и понимали всю нелепость насильственно прививавшихся русскому народу пустых, зачастую циничных положений атеизма, которыми как из ушата поливали душу русского народа агенты атеизма вроде Демьяна Бедного или председателя Союза воинствующих безбожников Емельяна Ярославского.
После окончания богослужения отец Иоанн и отец Григорий пошли домой, а я несколько задержался в храме. И вот ко мне подошел пожилой полковник и попросил совершить отпевание убитых солдат, которые находились в открытой братской могиле тут же на кладбище, в нескольких метрах от церкви. Очевидно, для рассеяния всяческих сомнений, которые могли возникнуть у меня, он со всей категоричностью сказал, что погибшие солдаты, как и он сам, — верующие люди, что пристегнутое к русскому сознанию безбожие является наносным явлением и что война на этот счет внесла свои коррективы.
Я без всяких колебаний отправился с полковником к братской могиле и при участии нескольких певчих, не успевших разойтись, совершил отпевание. Полковник сказал несколько слов в память погибших, скомандовал роте автоматчиков «салют», и могилу начали закапывать, причем убитые солдаты лежали в могиле во всей своей форме, без гробов, покрытые флагом. Полковник в самых теплых словах поблагодарил меня за совершенное отпевание, и мы расстались...»
К сожалению, на этом воспоминания отца Николая обрываются.
|
