Пятница, 29.03.2024, 00:42
М и р    В а м !
Главная Регистрация Вход
Приветствую Вас, Гость · RSS
Меню сайта
Категории раздела
Латвия [33]
Архимандрит Кирилл (Начис) [5]
Протоиерей Георгий Тайлов [1]
Протоиерей Кирилл Зайц [3]
Поиск


 Каталог статей
Главная » Статьи » Православие. Личности. ХХ-XXI вв. » Латвия

«Дух уныния не даждь ми...» Годы испытаний
ГОДЫ ИСПЫТАНИЙ
 
Наступал 1940 год... Тогда еще трудно было представить, какие испытания он принесет жителям Латвии. Сохранились воспоминания отца Николая о 1940-44-х годах, написанные каранда­шом на отдельных листах, часть которых утеряна, и поэтому текст приводится не полностью.
 
«Летом 1940 года, согласно Договору о ненападении между СССР и гитлеровской Германией, совет­ские войска вошли в Латвию. Латвийский Народ­ный сейм принял Декларацию, согласно которой Латвия была принята в Союз ССР. Таким образом, почти 20-летний период политического строя буржуазной Латвии прекратил свое существование.
 
Срочность советизации диктовалась крайне напряженной военно-политической обстановкой во всей Западной Европе в связи со все возраставши­ми агрессивными аппетитами гитлеровской Германии, которая к этому времени успела поглотить почти две трети суверенных государств Западной Европы и Балкан.
 
Напряженная атмосфера неопределенности и неясности завтрашнего дня особенно остро ощущалась в Риге. Это можно объяснить тем, что Рига по количеству народонаселения на одну треть являлась немецкой. Самые солидные предприятия, многие фабрики, заводы и торговые фирмы находились в руках местных немцев; целые кварталы самых богатых, наилучших зданий города принадлежали немцам. Почти то же самое можно сказать и о таких городах, как Елгава, Лиепая, о Рижском взморье и прочих местах средоточия латвийских немцев.
 
Нужно сказать, что главные немецкие «тузы» и молодежь уже заблаговременно покинули Ригу и перебрались в Германию. А вскоре, примерно в августе-сентябре 1940 года, в Риге неожиданно появились немецкие военные чиновники, а вместе с ними — множество невиданных нами громоздких транспортных фургонов.
 
Началась поголовная репатриация немцев с их движимым имуществом, длившаяся несколько месяцев, в результате чего к началу 1941 года почти все немцы Риги и всей Прибалтики перебрались в «фатерланд», покинув веками насиженные гнезда, свое богатое недвижимое имущество и предприятия.
 
Почти одновременно с отбытием немцев нача­лись выборочные аресты и увозы очень многих жителей Риги и Латвии — русских и латышей.
 
Трагической жертвой одного из первых таких арестов оказался и мой шурин — брат Ирины, сын о.Иоанна Янсона — Арий (память святого мученика Ария Египетского — 18 июня (5 июня по старому стилю). Он был студентом ветеринарного факультета и одновременно работал чиновником таможни в департаменте. Случайно познакомившись с несколькими советскими офицерами, он пригласил их в ресторан и, радушно угощая этих офицеров, рассказал им какой-то анекдот, имевший, очевидно, антисоветский характер, в результате чего был арестован. Только через восемь лет после этого было получено от него первое письмо, из которого стало известно, что он отбывает 10-летний срок заключения за свой анекдот в Казахстане, а еще через год пришло сообщение от его лагерных друзей о его смерти и о месте его захоронения на Алма-Атинском кладбище.
 
В декабре 1940 года в Ригу прибыл из Москвы архиепископ Сергий (Воскресенский) и остано­вился в гостинице. Придя в Кафедральный собор, он сообщил причту собора, что является послан­цем Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского). <...>
 
Наша встреча с архиепископом Сергием состоя­лась на квартире одного из рижских священнослужителей. Для всех это была первая встреча с иерар­хом «оттуда», человеком еще молодым, 40-43-х лет, жизнерадостным, простосердечным и во всех отношениях симпатичным.
 
Своей резиденцией Экзарх Сергий избрал Ригу, местом служения — Кафедральный собор, а мес­том жительства — две келии в Троице-Сергиевском женском монастыре. Латвийская Православ­ная Церковь объявлялась епархией Московской Патриархии.
 
Таким образом, Экзарх Сергий оказался фактически главой и управляющим не только образовавшегося Экзархата, но и непосредственно Лат­вийской епархией. Экзархом было учреждено Епархиальное управление, в состав которого во­шли назначенные им священники, в том числе отец Иоанн Янсон как председатель и я как секре­тарь. В функции этого управления входили все дела, касающиеся как Рижской епархии, так и Экзарха­та. Вся деятельность Экзархата, Епархиального управления, а также всего духовенства на приходах проходила в атмосфере чрезвычайной настороженности, «страха ради Иудейска», ибо все ясно сознавали реальность обстановки, которую лучше всего можно было бы выразить словами апостола Иоанна: «Не уявися, что будем». Такое же настроение и беспокойство все более и более стал проявлять и сам Экзарх.
 
Почти все наше духовенство старого поколения, а особенно латыши, относились к Экзарху с боль­шим недоверием и подозрением, считая его узурпа­тором духовной власти, и почти открыто называли его «агентом ГПУ», «чекистом в рясе».
 
Небезынтересен такой эпизод моих взаимоотношений с Экзархом. Расспрашивая меня как-то о Парижском богословском институте, о моих сту­денческих годах и т. д., он заинтересовался моей кандидатской работой. Я ему рассказал, что кан­дидатскую работу я писал на тему, предложенную мне профессором В.В.Зеньковским, «Вера и совре­менный атеизм в СССР в их взаимоотношении». Сущность моей кандидатской работы сводилась к беспристрастному анализу открытой и скрытой борьбы атеизма с верой в СССР и выводу, который можно выразить словами Христа: «Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют Ее». Узнав о том, что у меня сохранилась копия моей работы, Экзарх попросил меня дать ее ему для прочтения. И вот, на следующий день, он взволнованный явился ко мне и сообщил, что он ее сжег; что мое великое счастье, что у меня не было еще обыска, ибо в противном случае мне и моей семье не избе­жать бы самой страшной участи!.. По его требова­нию я дал ему клятвенное обещание молчать о том, что этот эпизод происходил между нами... Впослед­ствии, когда я проходил «врата ада», — ибо в те жуткие времена этой «улики» (кандидатской рабо­ты) могло бы быть достаточно для «десяти граммов в затылок»! — я убедился в искренности и добро­желательности ко мне Экзарха.
 
Между тем общая атмосфера какой-то неясной тревоги и беспокойства все более и более сгущалась.
 
Рига наводнялась войсками, военнослужащи­ми и всякого рода чиновниками и их семьями. По предложению городской администрации началось добровольное жилищное уплотнение.
 
Мы с женой и маленькой дочерью занимали обширную квартиру в церковном доме на улице Миера, состоявшую из четырех комнат, из коих две комнаты были изолированными.
 
Эти изолированные комнаты пришлось усту­пить одиноким квартирантам: одну Ивану Ивановичу Юхневичу — милиционеру Рижского порта, а вторую — Виктору Ивановичу (фамилию не по­мню) — чекисту, служившему в Центральной тюрьме. Хотя такое соседство было и не по вкусу для нас, но делать было нечего. Юхневич оказался очень порядочным, скромным и тихим человеком, тогда как Виктор являлся полной противоположностью: дебошир, сквернослов, пьяница и вообще опасный человек, ни на минуту не расстававший­ся со своим наганом. К нашему счастью, он почти круглосуточно жил в тюрьме и появлялся в своей комнате обычно для устройства дебошей с соответствующей компанией...
 
По городу ходили самые невероятные, тревож­ные слухи. Над всеми довлел какой-то необъясни­мый страх и предчувствие чего-то, без всякой, ка­залось бы, реальной почвы, при полном внешнем благополучии.
 
Однако почва для этих тревожных слухов была, и была она реальной, хотя и непонятой по сущест­ву. Дело в том, что с самого начала июля 1941 года в Ригу стали ежедневно прибывать сотни совершенно новых военного типа грузовиков, которые длинными колоннами выстраивались по обочинам многих и многих улиц. То же самое происходило на товарных речных и железнодорожных путях, где накапливалось множество пустопорожних товарных эшелонов.
 
И вот наконец все эти загадочные предчувст­вия чего-то неожиданно разрешились. Произошло это, как помнится, с 12 на 13 июня.
 
Под вечер 12 июня мы с Ириной и трехлетней Котькой были на улице Тербатас у отца Иоанна и Ольги Михайловны. Засиделись у них почти до полуночи; оставив у них на ночь Котьку, отправились домой. Выйдя на улицу, мы были весьма удивлены небывалым движением в этот поздний час грузовиков, которые, имея на борту двух-трех вооруженных солдат, мчались по улицам во всех направлениях. Пройдя 2-3 квартала, мы были остановлены на перекрестке патрулем. Проверив документы и допросив, откуда и куда мы идем, патрульные солдаты нас отпустили, приказав быстро следовать домой. По пути нас еще два раза останавливал патруль.
 
У многих и многих домов стояли грузовые машины. Некоторые из них еще нагружались или уже были нагружены людьми и разными пожит­ками... То там, то здесь раздавались истеричные причитания, слезы — все стало для нас совершен­но ясным и понятным...
 
Но вот мы у своего дома. У ворот — такие же грузовые машины. Нижний этаж нашего дома, который занимал диакон Гонестов с семейством, весь был освещен. Доносился плач детей отца диакона, шум, беготня. У парадной двери — вооруженный солдат.
 
Войдя в свою квартиру, мы немедленно стали собирать самые необходимые вещи и ждать звонка или стука в дверь. Наконец мои нервы не выдержа­ли. Я спустился вниз и попросил разрешения у кон­воира войти в квартиру моего соседа и сослужителя, чтобы попрощаться с ним. В ответ на это солдат окликнул одного из своих начальников, произво­дивших обыск у Гонестовых. Узнав, по какому по­воду я хочу встретиться с отцом диаконом, начальник грозно закричал на меня и погнал прочь. Через несколько минут после этого мы увидели из нашего окна, как отца диакона с семейством и узлами погружали в машину. Здесь снова я не выдержал и, распахнув окно, крикнул: «Прощайте, отец Иоанн, матушка, дети! Храни вас Господь!» — и благосло­вил их. В ответ Гонестовы в горьких слезах покло­нились мне, а один из начальников ругательски прикрикнул на меня и пригрозил кулаком. Машина тронулась.
 
Больше с отцом Иоанном Гонестовым мне не суждено было встретиться. Он погиб где-то в лагере. Мы вместе с ним прослужили в Покровской церкви пять лет. Как потом стало известно, он был взят за будто бы какую-то связь с белогвардейцами (судьба диакона Иоанна Гонестова (1901~†1942) была трагична. Он был расстрелян в 1942 г. Более подробные сведения о нем можно найти в книге священника Андрея Голикова: Мартиролог православных священнослужителей Латвии... С. 76-77.).
 
Итак, всю эту страшную ночь мы с Ириной просидели у окна в ожидании своей очереди... и с неопи­суемой тревогой и сердечной болью наблюдали за душераздирающей картиной увозимых на грузовиках семей, подчас с малолетними и грудными мла­денцами на руках. Однако самой острой болью в нас отзывалась судьба родных — отца Иоанна, Ольги Михайловны и оставленной у них Ирины.
 
Часам к десяти утра движение этих арестант­ских грузовиков почти прекратилось. На улице стали появляться отдельные перепуганные жители. Мы почти бегом отправились на улицу Тербатас. К неописуемой радости, там все оказалось благополучно.
 
В доме на Тербатас происходило то же самое, что и в нашем доме. И наши родные пережили всё то же самое, что и мы, душевно болея за нашу судьбу.
 
Как позже стало известно, почти сутки на железнодорожных путях, из набитых до отказа людьми товарных эшелонов, раздавались душераздираю­щие вопли, стоны, рыдания... Так в эту «варфоломе­евскую» ночь была ликвидирована «пятая колонна», которая, по рассказам, составила не менее тридцати тысяч человек вместе со стариками, женщинами и даже грудными младенцами!!!
 
После вышеописанных событий Рига как-то сразу опустела, притихла. Одни в страхе и смяте­нии отсиживались в своих квартирах, продолжая дрожать за свою судьбу, другие, особенно мужчи­ны, прятались кто где мог или незаметно бежали из города, а третьи исподволь пытались узнать у сосе­дей и дворников, кто из родных или знакомых уве-вен и кого пока миновала чаша сия.
 
Нужно заметить, что, кроме организованной акции массовой высылки-увоза, продолжались и аресты. Тюрьмы не могли вместить всех арестованных, и поэтому многие подвалы больших домов были превращены в своеобразные филиалы риж­ских тюрем.
 
Одним словом, обстановка общего страха и смятения накалилась до предела. И вот наступил самый страшный день — день войны с гитлеровской Германией, которая на рассвете 22 июня 1941 года вероломно напала на СССР.
 
Еще ничего не зная об этом, утром 22 июня я совершал воскресное богослужение в Покровской церкви и не успел еще разоблачиться после окончания Литургии, как в алтарь вошел взволнованный сторож А.Н.Банотин и сообщил, что два офицера ждут меня у входа в храм и требуют немедленно выйти к ним. Когда я подошел к ним, между нами произошел такой разговор:
- Вы священник этой церкви?
 
-Да.
 
- Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения?
Получив от меня требуемые данные и записав их, один из них сказал:
- С этого момента, согласно вступившим в силу военным законам, вам запрещается звонить и зажигать свет в церкви. За малейшее нарушение этого приказа - расстрел. Распишитесь здесь.
 
- А теперь, - сказал офицер, - поднять ве­ревку от колокола и запереть колокольню, а мы ее опечатаем.
На мой недоуменный вопрос, в чем дело и что значит этот приказ, офицер, указав перстом в небо, где в это время довольно низко над городом кружи­лись самолеты, промолвил: «Дело вот в этих вра­жьих самолетах! Разве вы не знаете, что началась война?!»
 
Ошеломленный этим известием, я поспешно отправился домой. Ирина уже была достаточно осведомлена об этом драматическом событии по радио, которое через каждые 15-30 минут передавало информационные сообщения из Москвы. В промежутках передавались местные приказы и распоряже­ния, которые в основном сводились к следующему: все функции государственной власти переходят к военным властям; в стране вводится военное положение; в силу вступают законы военные; все ра­диоприемники должны быть включены, так как все дальнейшие распоряжения от военной комендатуры систематически будут объявляться только по радио.
 
Одно из первых таких распоряжений гласило о вступлении в силу комендантского часа с 6 часов вечера до 6 часов утра, о строгом затемнении. За ним последовали и другие распоряжения: во дворе каждого дома в комендантские часы дежурят поочередно жильцы-мужчины, имея красную повязку охранников; они несут всю ответственность за строгое соблюдение комендантского часа; во дворе каждого дома должны быть немедленно вырыты силами жильцов бомбоубежища трехметровой глубины; вводятся в действие сирены воздушной тревоги, во время которой все жители должны скрыться в подвалах и бомбоубежищах; учреждения, предприятия и весь городской транспорт во время тревоги и до отбоя прекращают работу.
 
Подобные распоряжения шли одно за другим, причем каждое из них подкреплялось самой авто­ритетной фразой: «За нарушение виновные под­вергаются без суда и следствия высшей мере наказания, согласно вступившим в действие военным законам». И как бы в удостоверение всего этого над Ригой время от времени появлялись немецкие разведывательные самолеты, которые со страшным ревом проносились над самыми крышами домов. Но сирены в этот первый день еще молчали, а зе­нитки поспешно устанавливались то здесь, то там.
 
Так, в неописуемом беспокойстве и возбужде­нии, прошел для нас первый день войны. Не смы­кая глаз всю ночь и не выключая радио, измучен­ные тревожными событиями, мы дождались наступления второго дня — 23 июня. Однако этот день принес нам еще большую тревогу: часов в 8-9 утра по радио была объявлена мобилизация всех военнообязанных 1905-1918 года рождения, и в порядке фамилий по алфавиту приказывалось явиться к часу дня на соответствующие сборные пункты, взяв с собой пару белья, полотенце, мы­ло, ложку и еду на одни сутки. Неявка на сборный пункт объявлялась дезертирством и каралась опять же расстрелом. Мой сборный пункт находился около вокзала. Через небольшие интервалы этот приказ повторялся по радио несколько раз.
 
Делать было нечего — приказ есть приказ! Око­ло часу дня, с чувством неописуемой скорби, мы стали с Ириной прощаться... И вот в эту скорбную минуту вдруг завыли сирены воздушной тревоги... Спустя несколько минут послышался рокот самоле­тов, затем стрельба зениток и вместе с ними отда­ленные взрывы бомб. Город замер. Местные радио­передачи умолкли. Стрельба зениток с бомбежкой продолжалась с короткими паузами часов до пяти-шести вечера.
 
После отбоя улицы оживились, радиопередачи возобновились. В этих передачах несколько раз снова повторялся приказ о мобилизации и объявлялось, что явка мобилизованных на сборные пункты, ввиду помешавшей ей воздушной тревоги, переносится на завтра, на те же часы. Однако на следующий день в точности повторилась та же история с мобилиза­цией: около полудня снова завыли сирены, появи­лись вражеские самолеты, снова стрельба, бомбеж­ка и т.д., и отбоя больше уже не было... Местная радиостанция замолкла.
 
[К сожалению, воспоминания о.Николая о событиях 1941-44 годов не сохранились.]
 
<...> Итак, в ночь с 12 на 13 октября 1944 года в Ригу победоносно вошли советские войска, поло­жив конец почти четырехлетней немецко-фашист­ской оккупации города.
 
По улицам Риги двигались нескончаемым пото­ком разные воинские части, ползли и громыхали танки, тяжелая артиллерия и прочая боевая тех­ника. Вереницей шли солдаты, хотя и изрядно ус­талые, но не утратившие духа жизнерадостности и присущего русскому солдату чувства юмора. Неожиданным и довольно странным сюрпризом оказались золотые погоны у офицеров, невольно напоминавшие дни революции, когда солдаты русской армии, окрестив царское офицерство «золотопогонниками», с ненавистью и презрением срывали у офицеров погоны...
 
Высыпавшие на улицы городские обыватели наперебой старались на ходу угостить солдат кто куревом, кто бутербродом, а кто и чаркой. Кругом слышались задорные остроты, шутки, смех. Мрачная будничная атмосфера военного страха непосредственно сменилась праздничной, ликующей. Этому в немалой мере способствовал и необычайно прекрасный день — тихий, теплый, солнечный. Такими днями был богат весь октябрь того года. Множест­венные городские парки, скверы и аллеи, сохранив в неприкосновенности свой осенний багряно-золотистый наряд, скрашивали и прикрывали собой все зияющие раны, нанесенные городу ураганом воен­ных действий. А этих ран было немало: пепелища и завалы от пожаров, тротуары, сплошь усеянные битым стеклом и прочим мусором. Электростанция, водопровод, городской транспорт, почти все магази­ны — все это было испорчено, разбито и взорвано.
 
Более всего общему праздничному настроению способствовало прекращение артиллерийской канонады и бомбежки.
 
Немцы, взорвав мосты через Двину и прибреж­ную набережную, еще полностью занимали всё За­двинье и оттуда время от времени давали о себе знать пулеметными очередями вперемешку с минометным огнем. Но это уже не представляло собой серьезной опасности для города в целом и никого не устрашало.
 
Пробудившееся чувство радости жизни явно во всем господствовало и ликовало над чувством пессимизма и смерти.
 
Часто в нашу квартиру, так же как и в соседние, наведывались солдаты, обычно группами по 2-3 человека, которые под предлогом — «не скрываются ли у вас фашисты?» — по существу рыскали по квартирам с целью угоститься и выпить, однако среди них были и настоящие мародеры. Объяснить это можно тем, что среди солдат, во-первых, было немало настоящих уголовников-штрафников, а во-вторых, многие из них, очевидно по своей необразо­ванности и непониманию сущности вещей, считали себя не освободителями столицы Латвийской рес­публики, а завоевателями «фашистского» города с его обитателями... К сожалению, такие печаль­ные случаи были не единичны, особенно в первые два дня, когда еще не был наведен надлежащий во­енный порядок и надзор за подобными элементами.
 
День освобождения Риги (пятница, 13 октяб­ря) совпал с кануном праздника Покрова Пресвя­той Богородицы — престольным праздником на­шей Покровской церкви.
 
Хотя уже недели две, как в храме богослуже­ния не совершались, в канун этого праздника богослужение тоже не могло состояться, ибо на кладби­ще, окружающем храм, расположилась легкая артиллерийская часть и, кроме того, с шести-семи часов вечера был объявлен комендантский час. Однако по распоряжению командира этой артиллерийской части богослужение состоялось на следующий день утром — в самый праздник Покрова.
 
Литургию и благодарственный молебен по слу­чаю окончания войны совершали отец Иоанн Янсон, отец Григорий Пономарев (настоятель храма) и я. Хотя на богослужение пришло лишь несколь­ко человек певчих и богомольцев, однако храм, вмещающий до 100 человек, сразу же оказался до отказа заполненным солдатами и их командирами. Это неожиданное явление привело нас в полнейшее недоумение. Ведь все мы, исходя из реального опы­та, приобретенного нами в 1940-1941 годах, были глубоко убеждены в том, что посещение храмов, исполнение религиозных обрядов советскими служащими, а наипаче военнослужащими, почти равнозначно контрреволюции... Поэтому мы совершенно растерялись, полагая, что храм заполнили любопытствующие ротозеи, и даже стали опасаться за благополучный ход богослужения. Но опасения сразу же рассеялись, когда мы воочию убедились, как эти солдаты истово крестились, становились перед образами на колени и среди них многие и многие плакали. В алтарь стали поступать бесчис­ленные записки с именами о здравии и за упокой. Все имеющиеся в наличии в свечном ящике свечи были мгновенно раскуплены, даже свечные огар­ки — и те пошли в ход.
 
Вся служба проходила в глубокой, благоговей­ной, задушневной молитве этих простодушных, добросердечных русских воинов, которые, пройдя через страдания, огонь и смерть, всё яснее, види­мо, осознавали и понимали всю нелепость насильственно прививавшихся русскому народу пустых, зачастую циничных положений атеизма, которы­ми как из ушата поливали душу русского народа агенты атеизма вроде Демьяна Бедного или председателя Союза воинствующих безбожников Емельяна Ярославского.
 
После окончания богослужения отец Иоанн и отец Григорий пошли домой, а я несколько задер­жался в храме. И вот ко мне подошел пожилой пол­ковник и попросил совершить отпевание убитых солдат, которые находились в открытой братской могиле тут же на кладбище, в нескольких метрах от церкви. Очевидно, для рассеяния всяческих со­мнений, которые могли возникнуть у меня, он со всей категоричностью сказал, что погибшие солда­ты, как и он сам, — верующие люди, что пристег­нутое к русскому сознанию безбожие является на­носным явлением и что война на этот счет внесла свои коррективы.
 
Я без всяких колебаний отправился с полковником к братской могиле и при участии несколь­ких певчих, не успевших разойтись, совершил от­певание. Полковник сказал несколько слов в память погибших, скомандовал роте автоматчиков «салют», и могилу начали закапывать, причем убитые сол­даты лежали в могиле во всей своей форме, без гро­бов, покрытые флагом. Полковник в самых теп­лых словах поблагодарил меня за совершенное отпевание, и мы расстались...»
 
К сожалению, на этом воспоминания отца Николая обрываются.


Категория: Латвия | Добавил: Феодоровна (03.01.2011)
Просмотров: 985 | Теги: Псковская миссия, Николай Трубецкой, Иоанн Янсон
Copyright MyCorp © 2024
При использовании любых материалов сайта «Мир Вам!» или при воспроизведении их в интернете обязательно размещение интерактивной ссылки на сайт:
 
Сегодня сайт
Форма входа