О «ВРАТАХ АДА»
В августе 1956 года я приехала Ригу к Трубецким вместе с папой и Варварой Федоровной. Наконец-то москвичи увидели о.Николая в родной семье!
Можно себе представить, как много рассказывал нам отец Николай о долгих, долгих годах своей жизни, проведенных в заключении! Впоследствии мы не раз просили отца Николая написать свои воспоминания. Бывало, что он принимался за них, но всякий раз оставлял написанное, так как начинал заново переживать все ужасы лагерной жизни, и это лишало его сна. Тем не менее многое о жизни отца Николая во узах известно из его писем к родным (Письма о.Николая из заключения опубликованы во второй части этой книги.).
Из рассказа о.Николая мы узнали, что произошло после того, как его увезли из ворот здания рижского НКВД на грузовике вместе с другими заключенными.
Арестованные не знали, куда их везут, но позже выяснилось: в ленинградскую тюрьму «Кресты». По дороге, в лесу, отца Николая выводили в наручниках из машины, ставили у дерева, перед ним выстраивалась шеренга солдат с автоматами.
Начальник с остервенелым лицом в бешенстве кричал: «Сейчас мы тебя (жуткая ругань...) расстреляем!!! Ра-аз... Два-а... — Отставить!»
И так три раза отца Николая выводили из машины и три раза имитировали расстрел.
И каждый раз отец Николай прощался с жизнью, с семьей, молился, чтобы Господь принял его душу...
В «Крестах» его поместили в строгорежимную одиночную камеру, где он находился девять месяцев. На улице был сильный мороз, а в камере почти не топили. Это было самое страшное место за все время его последующего заключения.
На первом же допросе следователь официально объявил подсудимому, что он, независимо от состава преступления, уже только вследствие своего социального происхождения и специфической профессии — священник, становится вне закона. Кроме того, советской контрразведкой отец Николай уже заочно приговорен к смерти за контрреволюционную деятельность, но процедура следствия будет заключаться только лишь в определении способа физического уничтожения: расстрел или повешение. В доказательство достоверности своих слов следователь часто показывал отцу Николаю этот «приговор», представлявщий собой какую-то бумагу с красной печатью.
В процессе следствия этот циничный «приговор» неоднократно упоминался. И тут же, в порядке совета, для облегчения участи якобы арестованной его семьи, отцу Николаю настойчиво предлагалось подписывать все протокольные сочинения следователя, что отец Николай и вынужден был делать, относясь совершенно равнодушно к преднамеренно грубому извращению в них действительности, считая свою личную судьбу предрешенной.
В отдельных случаях, когда отец Николай все же отказывался подписать тот или иной протокол, следователь немедленно применял к нему методы физического воздействия, мало чем отличавшиеся от пыток (Известно, что в процессе следствия следователи пытались привлечь отца Николая к сотрудничеству. Но в результате они были вынуждены признать: «Вербовать нецелесообразно. На следствии вел себя как убежденный враг».).
Отцу Николаю ставили в вину, что в начале войны он не эвакуировался, а ждал немцев, так как был ими завербован. Были и другие обвинения.
Отец Николай подробно объяснял следователю, почему он не эвакуировался. Дело в том, что большинство граждан Латвии не смогли своевременно выехать в глубь СССР по причине внезапности войны и быстроты военных действий. Кроме того, еще за день до занятия Риги фашистами городская военная комендатура объявила по радио строгий приказ, запрещавший гражданам всякие передвижения и требовавший от каждого беспрекословного исполнения своих обязанностей. Немыслима была эвакуация еще и по той причине, что с момента военных действий весь транспорт, находившийся на территории Латвии, был мобилизован и предоставлен Советской армии.
Все это абсолютно не принималось во внимание, и следователь орал: «Негодяй! (нецензурная ругань...) Ты завербован немцами и нарочно остался в Риге, чтобы шпионить для фашистов!»
Отец Николай говорил, что немцы хотели увезти его насильно вместе с тестем в Германию, но они ночью сбежали с парохода. «Не было такого! Врешь все! Как ловко придумал!» — и хохот, сопровождаемый площадной бранью.
Подобные допросы продолжались в течение почти шести месяцев. Не добившись признания подсудимого в измене Родине, следователь решил применить еще один способ. Показав письмо с почерком Ирины Ивановны, он злорадно объявил: «Вот, смотри, твоя жена прислала нам письмо. Она отрекается от тебя, она подтверждает нам, что ты действительно немецкий шпион!»
Тут уж нервы отца Николая не выдержали. Он в очень ярких выражениях обличил следователя во лжи, на что тот, как сумасшедший, завопил звериным голосом: «А-а! Десяткой захотел отделаться??? Не выйдет! Мы тебя расстреляем!» (опять нецензурная ругань...).
О том, что пережил о.Николай на Пасху 1945 года, известно из записи Варвары Федоровны, которую она делала с его слов.
«Я сидел в одиночной камере ленинградской тюрьмы уже шесть месяцев. Шесть месяцев моральной и физической пытки. За это время на допросы меня выводили около пятидесяти раз, причем они проводились почти исключительно по ночам и зачастую по 6-8 часов без перерыва. От голода я весь опух (Суточным рационом было 300 г черного хлеба и тарелка баланды, то есть горячей воды, в которой плавало несколько листиков капусты и изредка можно было обнаружить подобие крупы.), еле мог передвигаться по камере, а утром я должен был руками открывать глаза, так как опухшие веки слипались. У меня начались галлюцинации. То я видел в углу паука, который вырастал на моих глазах в страшное чудовище со зверской оскаленной пастью. Оно бросалось на меня, я с силой его отталкивал, и оно разбивалось у моих ног. То я слышал чудное ангельское пение, то вдруг в камеру вбегали дети, среди них мой Димик. Он забирался ко мне на колени, и мы начинали весело болтать. Но каждый раз при этих галлюцинациях открывалось окошечко-глазок («волчок», как его называли арестанты), и голос спрашивал: «Что с вами, гражданин?» Мне было очень досадно такое нарушение моих галлюцинаций.
Подходила Пасха. В Святую ночь я не спал, ходил по камере. Представлялся залитый огнями храм. Я пропел вполголоса все богослужение, потом сел к столу, опустил голову на руки. Страшная, невыносимая тоска охватила меня, и я, рыдая, начал дерзновенно взывать к Богу: «Боже! За что Ты так тяжко испытываешь меня? Если я Тебе не нужен — пошли мне смерть, если же я еще нужен Тебе — избави меня от этой пытки. Я больше не могу, не могу выносить ее!»
И в этот момент я вдруг слышу, как у двери падает какой-то предмет. Я бросаюсь к нему, поднимаю небольшой сверток, разворачиваю. В нем просфора, конфета и еще что-то. В изумлении я смотрю на дверь. В этот момент открывается «волчок», и я слышу шепот: «Христос Воскресе!»
Потрясенный этим чудом, благоговейно крещусь, отламываю кусочек просфоры, и в меня вдруг вселяется небесная радость, появляется какая-то внутренняя сила. После этого чудного посещения Божия меня, грешного, у меня вдруг появилось удивительное внутреннее спокойствие, и я смог пробыть в этой камере еще довольно долго. Допросы прекратились... Потом меня перевели в общую камеру и через короткое время в лагерь, по этапу».
24 июля 1945 года отец Николай был этапирован из ленинградской тюрьмы на Север, в Центральный пересылочный пункт в г. Печора. Отсюда заключенных отправляли на лесоповал и другие тяжелые работы в разные лагеря. Товарные вагоны поезда были переполнены до отказа. Отсутствие элементарных удобств, огромная скученность, жара, духота, мухи... В результате всего этого у многих открылся понос. Вместо уборной — дырка в полу вагона, одна на всех. Вскоре пол покрылся зловонными нечистотами. Многие крайне истощенные люди, не выдержав бесчеловечных условий, умирали.
Когда наконец через несколько дней поезд прибыл в Печору и вагон открыли, перед присутствующими предстала страшная картина: мертвые и еще живые лежали вперемешку на грязном полу.
Солдаты начали выносить всех из вагона. В одну сторону клали рядами умерших, в другую — еще живых.
Отец Николай лежал на полу без сознания. Вид у него был настоящего мертвеца. Его приняли за покойника и положили в ряд с умершими.
В это время какой-то высокий чин из НКВД, грузин по национальности, обходил ряды живых и мертвых. Проходя мимо отца Николая, он остановился. Внимательно рассматривая «умершего», нагнулся над ним и вдруг заметил, что «покойник» подает признаки жизни. Это почему-то очень обрадовало начальника, и он громко спросил: «Заключенный, кто Вы?» Отец Николай, пришедший на воздухе в сознание, запекшимися губами еле слышно произнес: «Трубецкой». Начальник неожиданно проявил к нему небывалый интерес: «А-а, Вы из князей? Я это сразу понял, увидев Ваше лицо. Мои предки тоже были князьями! Я помогу Вам...» И он тут же распорядился перенести отца Николая к живым, ожидавшим транспорта для отправки в лазарет, и сказал тому, кто командовал перевозкой больных: «Передай главврачу мой приказ: "Этого больного по выздоровлении ни в коем случае не выписывать, найти ему любую работу в лазарете!"»
Главврач оказался очень хорошим человеком. На лечение порученного ему больного он обратил особое внимание. Вскоре отец Николай, по милости Божией, немного окреп и был назначен на должность статистика-секретаря. Здесь он смог написать свое первое письмо семье...
Отец Николай знал, что это только пересылочный пункт, где обычно никто долго не задерживался, и потому ждал отправки со дня на день, но этого не происходило... Через некоторое время главврач стал посылать отца Николая в разные кабинеты на помощь врачам. Работая с семи утра до семи вечера, будучи очень способным, отец Николай быстро приобрел элементарные медицинские навыки. Вскоре открылись краткосрочные фельдшерские курсы, после окончания которых его сразу же перевели на должность фельдшера.
Отец Николай не знал, что целых два с половиной года находился под покровительством своего тайного друга. Но после того как тот был назначен на другое место, отца Николая тут же отправили по этапу, о чем тайный покровитель сумел предупредить его.
Из письма к родным от 16/11-1948 г. известно, что за религиозную агитацию отца Николая этапировали на 400 км севернее.
Об этом времени также сохранилась запись Варвары Федоровны Мишиной, сделанная со слов отца Николая.
«В Печоре я пробыл два с половиной года, после чего с большой партией заключенных был отправлен на пересыльный пункт в Инту по этапу на новые земли. Я знал, что значит этапный путь зимой, да еще и без теплой одежды и обуви, и потому считал себя обреченным.
Перед самой отправкой меня неожиданно вызвали в комендатуру, где объявили, что получен приказ о моем возвращении обратно в тюрьму, так как прокурор обжаловал мой приговор.
Потом я узнал, что из большой партии этапированных дошла до места жалкая горстка. Шли по пояс в снегу. Утром часть людей, замерзших ночью, оставалась лежать на снегу. Их оставляли и шли дальше до следующей ночевки, после которой убывала еще часть людей. Их тоже не подбирали... Обратно в тюрьму меня не отослали, а 26 февраля отправили под Воркуту, в лагерь «Чум». Пробыв здесь несколько месяцев, я был отправлен в Инту. Ехать пришлось в одном вагоне с уголовниками. Это был жуткий народ, с места в карьер они начали грабить и раздевать людей. Я лежал на нарах и ждал своей очереди. Вагон был разделен пополам: в одной половине помещались заключенные, в другой — конвой. Ко мне подошли двое и начали стаскивать с меня сапоги. Я ударил одного сапогом. Он отлетел. Я мгновенно вскочил и начал стучать со всей силой в стенку, за которой помещались конвоиры. Появился один из них и спросил, кто стучал. Я объяснил, что шайка уголовников грабит людей, наносит побои и совершает насилия... Конвоир по моему указанию взял бандитов и велел следовать за ним. В этот момент поезд остановился на какой-то станции.
Когда конвоир вывел самых остервенелых бандитов, все облегченно вздохнули, но каковы же были разочарование и ужас всех пассажиров, когда через несколько минут они появились снова и заняли свои места. Мне было ясно, что этой наступающей ночью мне несдобровать, что месть их неминуема. Тогда я и еще несколько человек обратились к конвоирам с просьбой перевести нас в другой вагон. Конвоир внял нашей просьбе и перевел нас в свое отделение.
Когда мы приехали в Инту и офицер узнал по моим бумагам, что я работал фельдшером, меня направили работать в больницу, где и оставили — до следующего этапа. Как-то незадолго до Рождества в мою палату была доставлена новая партия больных, среди которых находились несколько известных духовных лиц.
Мы сблизились, вели продолжительные интересные беседы. Я узнал много нового, что творилось во внешнем мире, от которого я столько времени был изолирован. Приближалось Рождество, и мы сообща решили отпраздновать его как следует. Срубили две елки, установили их в палате и в сочельник вечером устроили богослужение с пением канонов и гимнов. Когда мы уже заканчивали его, явился начальник и набросился на нас. Я был схвачен как зачинщик и отведен на «вахту». Там было решено отправить меня в штрафной батальон.
Через некоторое время я прибыл под конвоем в пересылочный пункт Абезь. Там я и несколько человек, арестованных вместе со мной за Рождественский сочельник, были отведены к начальнику. Начальник, взглянув на мое досье и увидев, что я работал фельдшером, очень обрадовался и сказал, что поручает мне одно дело, которое я должен сейчас же выполнить. Дело в том, что так называемый штрафной батальон объединял самых отъявленных, отпетых и неисправимых бандитов. Они не работали, потому что ничто и никто не мог их к этому принудить, а целыми днями пьянствовали, затевали драки, поножовщину и каждый день совершали в лагере по нескольку убийств. Двое самых отъявленных и страшных бандитов по имени Сашка и Гришка наводили трепет и дикий ужас на весь лагерь.
Так вот, начальник сообщил мне, что эти двое вскрыли себе вены, лежат сейчас в пристанционном помещении, не подпускают к себе никого для оказания помощи, а требуют настоящего врача, который отправил бы их в больницу. Мне было предложено, чтобы я отправился к ним под видом врача, наложил им бинты и повязки и, в зависимости от их состояния, указал бы, что надлежит с ними делать. Я нашел одного, лежащего на лавке, другого — на полу. Руки и одежда у них были залиты кровью. Я назвал себя врачом и сказал, что пришел, чтобы перевязать их раны и отправить в больницу. Они охотно дали себя осмотреть и забинтовать раны. Я обнаружил, что у одного был сделан надрез около локтя, причем так искусно, что вена не была задета; у другого была порезана кисть и рана сильно кровоточила. Сделав перевязку, я отправился к начальнику, который ждал меня, и сказал, что раны никакой опасности для жизни не представляют. Начальник сейчас же распорядился доставить их обратно в штрафной батальон, и тут только я понял весь ужас своего положения. Что же я сделал? Завтра я столкнусь с ними в лагере. Меня ждет жестокая расправа, страшная месть этих людей, потерявших облик человеческий.
В 4 часа меня отвели в столовую. Что там творилось, трудно описать! Дикие крики, шум, гам, драка. Вдруг на моих глазах какой-то тип ворвался в столовую, подскочил к одному из сидевших за столом и мгновенно исполосовал его ножом, так что тот замертво свалился под стол. Его вытащили уже мертвым и унесли.
В ужасе я сел в самый дальний угол столовой, закрыл лицо руками и, в предчувствии близкой и ужасной гибели, стал молиться Николаю Чудотворцу: «Святитель Николай! Ты уже раз спас меня в детстве от черной смерти, спаси же меня и теперь, в этот страшный час, когда мне предстоит ужасная смерть от руки убийцы. Я молю тебя, я верю, что ты защитишь меня...» Слезы градом текли из моих глаз.
В этот момент кто-то сильно хлопает меня по плечу: «Никанорыч! Ты?» Я вздрагиваю, в изумлении поднимаю голову. Передо мной стоит мой сослуживец по больнице, грузин, очень симпатичный человек, обязанностью которого была доставка писем и посылок, поэтому он всюду был желанным гостем. «Как ты сюда попал?» Рассказываю ему всё, а он говорит: «Совершенно невозможно, чтобы ты ехал в штрафной, это верная смерть. Подожди здесь немного». Через некоторое время меня доставляют на вахту. Не успел я опомниться, как какой-то человек входит и предлагает мне следовать за ним. Мы долго идем куда-то и наконец выходим к какому-то зданию, которое оказывается больницей. Меня встречает главврач, который говорит мне: «Я предлагаю Вам работать в качестве фельдшера в женской больнице». Я, конечно, с радостью согласился.
И вот я уже на работе. Обслуживаю огромное помещение. Кого тут только нет: тут и проститутки, их большое число, и беременные, и получившие различные ранения на строительстве. Дело в том, что на строительстве условия работы были ужасны. Голодные, плохо одетые люди должны были целый день работать с киркой на сорокаградусном морозе. Естественно, что все стремление людей — как-нибудь, любыми средствами освободиться от этой мучительной работы.
Мужчины мочили два пальца и втыкали в снег, через короткое время пальцы отмерзали. Их доставляли в больницу. Начиналась гангрена, пальцы ампутировали, и человек какое-то, иногда продолжительное, время находился в больнице... Блаженство, купленное ценою двух пальцев.
По выздоровлении его снова отправляли на работу. Но у него на правой руке оставалось еще три здоровых пальца, с которыми через некоторое время происходила та же история. То же проделывалось с ногами, унтами и пр.
Женщины устраивали иначе. Они брали нитку, окунали ее в керосин, прошивали иглой сквозь кожу с внутренней части ноги, повыше колена. Затем обрезали нитки. Нитка, смоченная керосином, оставалась внутри, начиналась флегмона, нога раздувалась. Женщина попадала в больницу. Таких было очень много.
Однажды во время моего дежурства я сидел у стола и писал больничные листы. Вдруг распахивается дверь, кто-то быстро подходит к столу и у самого моего лица вонзает в стол нож. Я поднимаю голову — Сашка! Зверское лицо, тяжело дышит. Я спокойно говорю: «Присаживайся, Саша», — указываю на стул. Он садится. Я догадываюсь, почему смерть и на этот раз минула меня. Этого рода люди уже не довольствуются водкой или спиртом, большинство из них наркоманы. «Что, Саша, снабдить?» — «Можешь?» — «Могу».
С тех пор не узнать было Сашу. Он стал моим телохранителем».
На этом, к сожалению, запись Варвары Федоровны заканчивается.
|
