Вообще снам не нужно верить. И святые отцы говорят даже об особой «добродетели неверовання снам» (блаженный Диадох, в «Добротолюбии»). Но иногда они бывают очевидно правильными. В Священном Писании не раз это отмечается: Ангел являлся Иосифу (Мф. 1, 20; 2, 13). Во сне явился Бог Иакову (Быт. 28, 12—15), Лавану (Быт. 31, 24). Видел Иосиф сны (Быт. 37, 5), фараон, виночерпий хлебодар (Быт. 41, 1—7; 40, 5), Навуходоносор (Дан. 2, 1) и так далее.
Бывали и ложные сны (Иерем. 23, 32; 29, 8; Захар. 10, 2 и так далее). Опытный лишь различит их.
Поэтому вообще не рекомендуется верить снам, чтобы не впасть в заблуждение и не сделаться трусливо-суеверным. Враг может запутать неопытную душу... Но иногда сны бывают самоочевидны.
Расскажу два-три случая.
* * *
Когда мне было лет шесть-семь, я проснулся рано, с матерью... Было еще темно. Время зимнее. Мама затопила печку. Я верчусь возле нее... Счастливое то время, когда дитя любит свою маму, а она — его...
Топили соломой... Быстро она вспыхнула, и весело огромное пламя вылетало через трубу... Мама говорит мне:
— Я, сынок, ныне сон видела: будто подают мне яблоко; снаружи оно красивое; а разломила я его, внутри — гнилое. Что бы это значило?
Не задумываясь, я с простой детскою чуткостью сразу ответил:
— Не к добру это, мама! Ждать беды!
Мамочка загрустила, соглашаясь... Замолчали. Наступил день... Как и все... Небо было затянуто мягкими серыми непрерывными «теплыми» облаками... Принесли почту... На имя моего отца письмо от «барина» Б-го. Снаружи чистое, красивое... Внутри был отказ... от места. Отец занимал место конторщика.
...Он был еще крепостным мальчиком переслан, как почтовая посылка, из Смоленской губернии с другое имение
Б-х в Тамбовскую губернию ...Ему было тогда четырнадцать лет всего...
Прослужил он двадцать пять лет «верою и правдою своим господам». В это время умер «старый барин» Андрей Ильич... Помню: его возил в коляске лакей, Алексей Емельянович... Наследники разделили имение. И отец оказался лишним... Нас выбросили... А уже у родителей было четверо детей, нет — уже пятеро; а может быть, — и скорее всего — и Лиза, шестая родилась уже... Да, да, — конечно!
...Правда, подарили нам избу, в коей мы жили... Но много мы потом горя натерпелись... Легко сказать: восемь человек семья... А работы не найти... И бахчи сажали... И — увы — винную лавку года три держали... Насмотрелись всего... Письмо оказалось гнилое внутри.
* * *
Прошло после этого двадцать лет почти... Я окончил академию. Встал передо мною вопрос об иночестве. Трудный вопрос... И думал, и советовался... Наконец, подошло время решать. Мне посоветовали молиться особенно горячо... Я в студенческой спальне, — когда никого не было, — клал земные поклоны и читал акафисты... Но странно: душа была холодна. Однако я не обращал на это внимания и положенное вычитывал терпеливо. После двух дней вдруг я совершенно ясно вспоминаю, что в обе эти ночи видел один и тот же сон.
Будто я на родине... Ухожу из дома вниз, к реке... Мост... Перехожу его, поворачиваю направо. Вдали через луг село... Но за ним мне виднеется город большой — с трубами — на равнине...
Вдруг возле меня появляется какой-то шалаш. И здесь отец. Матери нет. Я захожу туда. И предо мною много чулок. И все — черные. Отец и говорит: «Ну что же, переобувайся!»
...Дальнейшего не помню... Кажется, переобулся. Решил идти. Это была последняя капля. Замечательно, после оказалось, что мама была против моего пострига; а отец сказал мне так:
— Ведь это мать не хотела (и заставляла его писать письма мне против монашества моего, — якобы и от его имени); а я сам не был против этого, предоставляя тебе решать свою жизнь...
Поэтому и во сне он был один. После мы примирились и с мамою.
* * *
Из семинарской жизни вспоминается случай, буквально повторившийся наяву.
Я видел, как преподаватель истории, Н.П.Розанов, неожиданно вызвал меня отвечать урок. А я не учил его (как и все товарищи, готовился лишь «к опросу»). И во сне происходил целый диалог между ним и мною. Утром рассказал я товарищам; но они успокаивали:
— Тебя не спросят! Первого ученика он в конце четверти вызывает.
Я ушел в сад, к «гимнастике» (столбы, лестница и проч.). И там рассказал двум товарищам.
— Тебя не спросит.
Пробил звонок. Садимся за парты. Входит Н.П. Вызвал Познанского. А после... меня...
Обращаюсь назад и тихо говорю:
— Сон — в руку.
После весь разговор между мною и преподавателем буквально повторился; включительно до того, что он начал читать мне «нотацию»:
— Ф-в! Как вам не стыдно! Вы — первый ученик; должны пример подавать другим. А вы... — и так далее.
Он иногда любил-таки читать такие общеизвестные нравоучительные назидания... Семинаристы слушали их очень спокойно — будто и не к ним относилось: так мило и складно у него было; точно он урок рассказывал... А однажды они во время такого назидания намеренно окружили его толпою, будто бы внимая. Другие же за их спинами подошли к журналу и смотрели свои отметки (это у нас было — тайною)... И вспоминается мне благодушный повар из басни Крылова, под пьяное ворчание которого кот доканчивал цыпленка...
На этот раз, однако, было печальнее мне, чем коту. Я страшно осрамился и перед классом, и перед хорошим преподавателем... Я его любил больше других... И он ко мне относился хорошо...
Но недели через три он вызвал меня снова. К тому времени я повторил и выучил курс русской истории за целый год. Минут пятнадцать спрашивал меня Н.П., задавая вопрос за вопросом; а лишь я начну отвечать, он перебивает и другой задаст. Наконец, понял, что я «все знаю»... Замолчал... Класс следил за этой борьбой учителя и ученика: кто кого? Я тоже жду... Но уже спокойно, вооруженный не только учебником, но даже и его записками, откуда-то мне попавшимися... Ожидаю еще вопросов... Но, помолчав чуточку, мой добрый учитель ласково, но с видом строгости, произносит всего лишь:
— Ну... то-то!.. Идите!
Я получил «пятерку». Добрые отношения восстановились. Сон кончился благополучно.
* * *
Были и другие сны... Они у меня записаны в других местах (например, об уходе Митрополита Евлогия с [...], о моей поездке в Россию). Но сейчас очень кратко расскажу про видение мною Патриарха Тихона.
Это было в год раздора Митрополита Антония и Митрополита Евлогия. Я уехал из Парижа в Канны; там служил ежедневно. И однажды вижу сон.
Будто я в каком-то огромном городе. Кажется, в Москве... Но на самой окраине... Уже нет ни улиц, а просто разбросанные кое-где домики... Место неровное... Глиняные ямы. А далее бурьян и бесконечное поле. Я оказываюсь в одном таком домике, — скорее в крестьянской избе. Одет в рясу; без панагии архиерейской, хотя и знают, что я — архиерей. В избе человек десять–пятнадцать. Все исключительно из простонародья. Ни богатых, ни знатных, ни ученых. Молчат. Двигаются лениво, точно осенние мухи на окне, пред замерзанием на зиму... Я не говорю, — и не могу говорить: им не под силу слушать ни обличения, ни назидания, ни вообще ничего «Божественного». Душа их так изранена — и грехами и бедствиями, и неспособностью подняться из падения, — что они точно люди с обожженною кожей, к которой нельзя прикоснуться даже и слегка... И я, чувствуя это, молчу... Довольно того, что я среди них, что они не только меня «переносят», но даже «запросто» чувствуют себя со мною (однако не фамильяр-но, ничего вольного), не стесняются — «своим» считают...
«Только ты молчи, — безмолвно говорят мне их сердца, — довольно, что мы вместе... Не трогай нас: сил нет».
Мне и грустно за себя, что ничего не могу сделать; а еще больше их жалко: несча-стные они.
Вдруг кто-то говорит: «Патриарх идет».
А точно они и ранее ждали его. Мы все выходим наружу. Я среди группы.
Глядим, — почти над землей двигается Святейший Тихон... В мантии архиерейской, в черном монашеском клобуке (не в белом патриаршем куколе). Сзади него в стихаре послушник поддерживает конец мантии. Больше никакой свиты... И не нужно: души больные; пышность излишняя непереносна им.
Смотрим мы на приближающегося Святителя; и видим, как на его лице светится необычайно нежная улыбка любви, сочувствия, жалости, утешения... Ну такая сладкая улыбка, — что я почти в горле ощутил вкус сладкого...
И всю эту сладость любви и ласки он шлет этому народу... Меня же точно не замечает... И все приближается...
И вдруг я ощущаю, как в сердцах окружающих меня крестьян начинает что-то изменяться: они точно начинают «отходить», оттаивать. Как мухи при первых лучах весеннего солнца... Я даже внутри своего тела начинаю ощущать, будто у них и у меня «под ложечкою» что-то начинает «развязываться», расслабевать... «Отпускает»... После я узнал, что в этом месте у нас находится нервный узел, так называемое «солнечное сплетение» (куда и «подкатывает» при горе)...
И в глазах их начинаю читать мысли: «Гляди-ка! Святейший-то улыбается... Значит, еще дышать-то можно, стало быть!»
И легче, легче становится им, бедным, загнанным...
А Святейший все приближается и все сильнее им улыбается. Лицо его обрамлено рыжею бородою...
И когда он подошел уже совсем близко, — я увидел, как лица моих соседей тоже улыбались, — но еще очень, очень немного...
«Вот только теперь, — пронизала меня мысль, — им что-нибудь можно сказать; теперь они стали способны слушать: душа оттаяла. А там в избе и думать нельзя было о поучениях...»
И понял я, что сначала надо пригреть грешную душу, — и уже после выправлять... И Святейший мог это: он очень любил этих грешных, но несчастных детей своих... И любовью отогрел их.
И понял я, что раньше и невозможно было говорить с ними (мне), а потому и не нужно было. Потому мы и молчали в избе. И подивился я великой силе, какую имеет любовь!
...Святейший приблизился. Кажется, мы — во всяком случае я — поклонились ему в ноги. Вставши, я поцеловал у него руку... Она мне показалась мягкою, пухлою.
Я впервые представился ему как Епископ... Но странное дело: он не придавал этому никакого значения; будто не замечал меня. Это показалось мне даже прискорбным. А вся любовь его направлена была к этому скорбящему, подавленному простонародью.
Наконец, не выдержав, я решаюсь обратиться к нему с безмолвным вопросом (без слов, а сердцем; но его сердце чует, о чем я думаю): «Владыка! ну что же нам делать там (за границею)?» То есть по вопросу о разделении Церкви между Митрополитом Антонием и Митрополитом Евлогием? «Куда же мне идти?»
Он сразу понял вопрос; но, по-видимому, ничуть не заинтересован был им, — даже, скорее, прискорбно ему стало. Улыбка, сиявшая доселе, исчезла.
...Я ждал ответа... Какого? Можно было сказать ему: иди к Митрополиту Антонию, или — наоборот — к Митрополиту Евло-гию, или что-либо в этом стиле, вообще по поводу разделения... Но ответ был совершенно неожиданным, какого никак не придумать:
– ПОСЛУЖИ НАРОДУ...
Вот какие поразительные и неожиданные слова сказал мне Святейший: не о Митрополитах, не о разделении, не об юрисдикциях, а о службе народу... И именно «народу», то есть «простонародию»... Недаром в избе были одни лишь «мужики» (и мой отец — бывший крепостной крестьянин)...
И не сказал: «послужите», а в единственном числе: «послужи». Это относилось ко мне лично. И тогда вдруг мне стало ясно такое толкование слов Патриарха: «И чего вы, архиереи, ссоритесь между собою? Разве дело в вас? Ведь весь вопрос — в спасении народа, и именно простого народа. Спасется он, все будет хорошо, — не спасется, все погибло. Что могут генералы без солдат?»
И вдруг весь спор из-за власти поблек...
Теперь от меня требовался ответ...
И — к стыду моему! — я почувствовал и трудность, и скучность серой работы среди этого «простонародья», с которым я молчал в избе. Какое-то искушение овладело мною; и я, точно подневольный раб, решил сделать попытку отклонить крест...
«Владыка! — «говорю» я сердцем, — а мне предлагают архиерейское место!»
...И что-то представилось мне в виде огромного храма: я — в мантии... Поют... Но храм пустой... Иду к алтарю...
Но Святейший вдруг сделался грустным; и в его взоре я прочитал: «Неразумные вы, неразумные! Ну что пользы в архиерействе, если некому служить? Ведь не народ для архиереев, а архиереи служители Божий для народа...»
И мне стало очень стыдно... И я уже готов был бы взять свои слова обратно, но — увы! — поздно: они были сказаны. Тогда Патриарх добавил: «Ну уж иди к Антонию...»
«Ну уж», — то есть из двух худших путей (по сравнению с «служением народу») выбирай сравнительно лучший...
А потом что-то упомянуто было о монастыре, далее — что-то забыто... в тумане... Конец — не виден...
...Патриарх исчез.
Я оказался в доме (может быть, в той же избе, не знаю)...
Гляжу: лежат святые мощи Иоасафа Белгородского покрытые пеленою... Я подхожу к ним приложиться. А за мною идет Архиепископ Владимир (в Ницце). Знакомый мне священник отец А. (в Х-ве) открывает пелену. Гляжу: святитель лежит, как живой. Я приложился и говорю Архиепископу Владимиру: «Смотрите, смотрите: святитель — живой».
И отошел к изголовью. А святитель Иоасаф протянул руку назад и ласково похлопал меня по правой щеке.
Видение кончилось.
Я проснулся.
Таков был сон. Прошло после того несколько месяцев. Я читал одному знакомому этот сон (записка-то потерялась).
И вдруг мне пришел вопрос: «А по какой связи здесь оказался святитель Иоасаф?»
Я посмотрел заметку временив когда видел сон; и оказалось, это было или под день святителя Иоасафа, или в день его памяти (4/17 сентября). Поразительное совпадение.
Это еще больше укрепило меня в мысли, что сон не случайный. Я послал его к старцам на Афон; оттуда мне ответили: «Сон знаменательный!» — но подробностей не объяснили...
Я же понял его в том смысле, что мне нужно ехать в Россию. — «Служить народу».
...И собрался... И уже почти дали мне разрешение... И вдруг Митрополит Евлогий (с ведома коего я тайно хлопотал) прислал умоляющее письмо: отказаться «во имя Господа Иисуса Христа» от поездки, чтобы «не было соблазна» эмиграции; и обещал... меня здесь устраивать как-то... («архиерейское место»?..)
Я остановился не перед «эмиграцией», а перед именем Божиим... И по телефону ответил, что должен послушаться... Он поблагодарил меня...
А я вышел в сад Подворья («Сергиевского») и... разрыдался горько: отказался «слу-жить народу».
...И доселе всегда скорблю, когда вспоминаю о том... Нужно бы дня три молиться; и ответ, вероятно, был бы иной...
ЯВЛЕНИЕ ВО СНЕ
Вероятно, я об этом где-то уже писал в своих работах. Но повторю и здесь...
В Москве жила семья С-х. Ему было около шестидесяти лет; а жена гораздо моложе, лет на двадцать. У них было пятеро детей; старшенькому Сереже шел девятый или десятый годок.
Неожиданно муж скончался. Прихожане храма (а он был старостой там) отвели особое окно там; так оно и называлось: «С-кос». И на подоконник приносили кто что мог: хлеб, молоко, одежду, обувь и так далее.
Жена очень плакала о покойнике: она весьма любила его; да и за пятерых детей беспокоилась: что-то с ними будет?.. Тогда была уже революция (1925—1926 год).
Служили сорокоуст. В сороковой день усопший явился во сне иеродиакону храма и сказал ему:
— Поди ты скажи моей Ульяне (таково было имя ее), чтобы она перестала плакать обо мне: она этим причиняла мне большое огорчение.
Иеродиакон сообщил ей сон. Она отвечает ему:
— Он ныне являлся н мне и сказал: «О детях ты не беспокойся: Бог не оставит сирот!»
Потом она начала хлопотать о выезде за границу. И ходя по учреждениям, молилась Богу. И заметила: когда она позабывает делать это, то являются какие-нибудь препятствия; начинает она творить (конечно, про себя) молитву, дело устраивается...
В конце концов она с детьми и своим старым отцом (бывшим гродненским губернатором) выезжают из Москвы в Париж.
Обо всем этом я узнал от их сродников, моих сотрудников по Богословскому институту, — по письмам. А когда они приехали в Париж, я тотчас же поехал к ним на квартиру познакомиться. И спросил: точно ли все это так, как писалось? «Да», — ответила вдова. Познакомился я и с Сережей. А ее отец после был рукоположен во священника под Парижем.
СОН ДОКТОРА М-НА
В 1925 году мне пришлось лечиться у одного известного в США, потом в Париже доктора М. Курс лечения был долгим... И мы о многом переговорили... Рассказывали о нем самом, что сначала он был неверующим, — как и ныне доктора и естественники. Но потом у него смертельно заболела любимая жена. Товарищи врачи объявили дело лечения безнадежным. Тогда он ночью стал горячо молиться: «Господи, если Ты есть, спаси жену мою!»
Утром с приятелем-доктором, который пришел собственно для того, чтобы убедиться в смерти больной, пошел в комнату жены... А она оказалась почти здоровой; скоро оправилась и совсем. И теперь живут благополучно.
Доктор сделался верующим. А после даже состоял членом приходского совета в парижской церкви. И вот что он сам рассказывал мне на одном сеансе у него.
«...Я видел замечательный сон о Патриархе Тихоне, Будто находился я перед каким-то огромным-огромным полем. Вдруг слышу чей-то голос: «Сейчас пройдет мимо Пресвятая Богородица!»
«Боже! — подумал я, — окаянный и грешный я человек! Как я смею увидеть Богородицу?»
И на меня напал страшный ужас.
А в это время вдалеке послышался какой-то необыкновенный гром, величественные звуки. Я понял что это идет Царица Небесная... И от страха упал на землю, боясь, как бы мне, грешнику, не увидеть Ее лица и не умереть.
Гром или, иначе сказать, какой-то торжественный шум, гул, приближался все бли-же ко мне... И вдруг я опять услышал голос: «Вот идет Божия Матерь за душою Патриарха Тихона, — со святым Василием Великим, который много помогал ему при жизни в управлении Церковью».
Шум пронесся дальше. Сон кончился. Я в страхе проснулся, с отчетливою памятью о необыкновенном видении.
Утром я, еду к Митрополиту Евлогию и рассказываю ему все. И между прочим, спрашиваю:
— А при чем тут Василий Великий?
— Да как же?! — объясняет Митрополит. — Ведь Патриарх Тихон до монашества назывался Василием Ивановичем Беллавиным, и носил имя в честь, святителя Василия Великого.
— Вот что!
Доктор, конечно, и не подозревал, что Патриарх в миру был именинником на но-вый год, в день святителя Василия Великого. И потому он не мог бы придумать во сне того, чего не знал. Ясно, что сон был сверхъестественный уже по одному этому признаку. Но еще более поразились и доктор и Митрополит, когда наследующий день газетные телеграммы принесли известия, что 25 марта, на Благовещение Божией Матери, ночью скончался в Москве Святейший Патриарх Тихон.
Значит, доктор видел сон во время самой его кончины...
И теперь он чтит его как угодника Божия.
...Достойно примечания, что значит наши «святые коих имена даны нам при крещении, пекутся о своих одноименниках не только тогда, когда те носят их имена в миру; но даже и когда при пострижении в монашество дается нам новое имя, новый покровитель (преимущественно — инок, хотя и не обязательно) прежний наш небесный «Ангел», как обыкновенно говорится, — не перестает промышлять, о порученном ему при крещении человеке. Да это так и должно быть: ведь иночество есть житие покаянное; покаяние есть возобновление благодати крещения; следовательно, пострижение есть тоже обновление и усиление благодати крещения, а не отмена его. И потому и новый иноческий покровитель только присоединяется к основному небесному попечителю, данному Богом при крещении.
