Уголовные дела православных священников как источники изучения сталинских репрессий на территории Латвии
ISSN 2221-8246. Научно-богословский и церковно-общественный журнал "Церковь и Время", № 52.
А.В.Гаврилин
УГОЛОВНЫЕ ДЕЛА ПРАВОСЛАВНЫХ СВЯЩЕННИКОВ КАК ИСТОЧНИКИ ИЗУЧЕНИЯ СТАЛИНСКИХ РЕПРЕССИЙ НА ТЕРРИТОРИИ ЛАТВИИ
В начале 1990-х годов, с восстановлением независимой Латвийской Республики, открылся архив Комитета государственной безопасности (КГБ), и историки получили доступ к судебно-следственным материалам периода сталинского режима. Тем не менее, эти источники до сих пор фактически не введены в научный оборот. Такая пассивность исследователей в использовании этих документов объясняется их спецификой. Практически все, репрессированные по политическим делам в 1940-1941 и в 1944-1952 годах, были реабилитированы или во второй половине 1950-х годов, или же в начале 1990-х годов, т.е. была доказана вся несостоятельность предъявленных им обвинений и, тем самым, вся надуманность их следственных дел. В результате вполне правомерно возникает вопрос: как можно в научной работе использовать в качестве исторических источников следственные дела периода сталинских репрессий, если априори известно, что факты, приводимые в них, сфальсифицированы? В этой связи представляется интересным попытаться проанализировать тематически связанную группу источников этого вида — следственные (уголовные) дела латвийских православных священно- и церковнослужителей, репрессированных в годы сталинского режима.
Гонения на верующих и священнослужителей сначала в РСФР, а потом и в СССР начались сразу же после прихода к власти большевицкой (коммунистической) партии. В отдельные периоды они то усиливались, то чуть ослабевали, чтобы спустя какое-то время на основании очередного решения ЦК коммунистической партии или советского правительства вновь вспыхнуть с новой силой. Тяжелейшим периодом для верующих и священнослужителей была вторая половина 1930-х годов. В 1937 году председатель «Союза воинствующих безбожников» (СВБ) Е.Ярославский заявил, что «религиозные организации — единственные легальные реакционные вражеские организации». В апреле 1939 года главный «безбожник» СССР в очередной раз призвал советских людей усилить бдительность и не забывать, что «враги социализма действуют через религиозные организации. А в тех районах, где нет религиозных организаций, нет ни церкви, ни мечети, ни синагоги, нередко имеется переезжающий с места на место «бродячий поп-передвижка» или осели бывшие обитатели монастырей, орудуют развенчанные вожаки религиозных сект, бывшие церковные старосты и тому подобные бывшие люди [Цит. по: Шкаровский М.В. Русская Православная Церковь при Сталине и Хрущеве (Государственно-церковные отношения в СССР в 1939-1964 годах). М., 1999. С. 91, 96.].
В конце 1930-х годов общественное мнение обрабатывалось уже таким образом, чтобы создать представление о подготовке в СССР широкомасштабного заговора духовенства, руководимого из-за рубежа и направленного на свержение советской власти. В результате по стране прокатилась волна судебных процессов священников по обвинению их в шпионаже, диверсионной и террористической деятельности. Следует отметить, что с 1938 года единственной организационной структурой государственной власти, занимавшейся в СССР религиозной политикой, был специальный церковный отдел Народного комиссариата внутренних дел (НКВД; в 1941, 1943-1946 гг. — Народный комиссариат государственной безопасности — НКГБ; в 1946-1953 гг.- Министерство государственной безопасности — МГБ).
Репрессии по отношению к духовенству продолжались вплоть до нападения армии нацистской Германии на СССР. Даже уже занимаясь подготовкой к предстоящей войне, советское руководство не забывало регулярно напоминать населению страны о «пятой колонне» внутри государства в лице духовенства и верующих, с которой нужно вести непрерывную борьбу. Так, в изданной весной 1941 года брошюре СВБ подчеркивалось, что «укрепление обороноспособности страны предполагает и развернутую борьбу с пережитками капитализма в сознании людей и, в частности, с религиозными пережитками… Религиозные организации сплошь и рядом являются пристанищем для всякого контрреволюционного сброда, шпионов, диверсантов». Это «шпионско-диверсионное пристанище» необходимо было уничтожить физически, то есть сгноить в лагерях. Комиссия по реабилитации Московского Патриархата подсчитала, что общее количество репрессированных за веру на территории СССР к 1941 году составило 350 тысяч человек (в том числе не менее 140 тысяч священнослужителей) [Цит. по: Шкаровский М.В. Русская Православная Церковь при Сталине и Хрущеве (Государственно-церковные отношения в СССР в 1939-1964 годах). М., 1999. С. 92-93, 112.].
По подсчетам протоиерея Андрея Голикова органами НКВД-НКГБ-МГБ в 1940-1941 и в 1944-1952 годах было репрессировано почти 50% кадрового состава латвийских православных священнослужителей (в абсолютных цифрах — 48 священников и 8 диаконов) [Голиков Α., свящ., Фомин С. Кровью убеленные. Мученики и исповедники Северо-Запада России и Прибалтики (1940-1955). Μ., 1999. С. 213]. Люди начали «пропадать» с первых же дней коммунистического режима в Латвии. Отдельные аресты были проведены уже в июне 1940 года, первые массовые аресты — 19–20 июля. Они затронули в основном так называемых «белогвардейцев», то есть русскую эмиграцию в Латвии (в эти дни без суда и следствия было расстреляно 29 «белых» эмигрантов). Стали «пропадать» и священнослужители. В 1940 году бесследно «пропал» диакон Геннадий Чапля, в июне 1941 года — диакон Владимир Ефимов, в это же время был арестован и «пропал» священник Александр Никольский и др. Общее количество арестованных по «политическим мотивам» за первый год советского режима в Латвии было следующим: в июле 1940 года — 141 человек, в августе — 300 человек, в сентябре — 291 человек, в октябре — 507 человек, в ноябре — 331 человек, в декабре — 236 человек; в январе 1941 года — 268 человек, в феврале — 290 человек, в марте — 281 человек, в апреле — 288 человек, в мае — 288 человек, в июне — 3 991 человек (плюс 15424 человека 14 июня были депортированы в Сибирь), в июле — 75 человек [Bergmanis A. Latvijas iedzīvotāju baumas pārkaru 1940-1941 gada/ / Latvijas Okupācijas muzeja gadagrāmata. Varas patvaļa. Rīga, 2003. 104.1pp.].
По словам очевидца этих событий латвийского православного священника Георгия Бенигсена (1915–1993), «наши ряды начинают понемногу редеть. Многие уходят с тем, чтобы кануть в неизвестность. Ночью их уводят агенты НКВД, оставляя в квартире щемящий след многочасового обыска… Их жизнь кончается. Начинается житие, исповедничество, мученичество, о котором нам еще не дано знать. Ибо потом мы видели только брошенные трупы других заключенных, безмолвно говорящие нам о тех страданиях, которые должны были понести за Христа наши дорогие друзья. Так шли недели, месяцы, унося друзей, сгущая мрак и тоску, сковывая ум и сердце безвыходностью. Каждую ночь ждешь, не придут ли з тобой. В каждом знакомом начинаешь видеть осведомителя. В глазах всякого, говорящего с тобой, видишь огонек подозрительности и недоверия. СТРАХ — это самое жуткое рабство из всего сущего, вот краеугольный камень, на котором построена эта нечеловеческая система» [Бенигсен Г., прот. Христос победитель // Санкт-Петербургские епархиальные ведомости, 2003. Вып. 26-27. С. 237-238].
С первых дней советской власти в Латвии органы НКВД начали при помощи все расширяющейся сети осведомителей контролировать настроение местного населения. Путем угроз и запугивания осведомители вербовались и в среде духовенства. Священно- и церковнослужители, которых заставляли подписывать обязательства о сотрудничестве с органами НКВД, как правило, наивно полагали, что им удастся «провести коммунистов». Так, протодиакон Рижского кафедрального Хрис-торождественского собора Константин Андреевич Дорин (1878–1941?) в августе 1940 года под угрозой ареста согласился давать информацию органам НКВД, однако откровенно рассказал об этом своим знакомым. По словам следователя НКГБ, Дорин открыто говорил своему окружению, что «с первых же слов этот новый тип (сотрудник НКГБ) стал говорить, что вместо надлежащей работы я им «втираю очки», не даю сведений о политическом настроении и т.д. Я старался уверить его не в моем нежелании работать, а в своей политической недально-зоркости, благодаря которой я и не определяю окружающих. Конечно, я все это говорил с намерением уйти от требуемого предательства на хороших людей». В июне 1941 года К.А.Дорин был арестован за «недоносительство», вывезен в Свердловскую область, где бесследно пропал [Latvijas Valsts Arhīvs (tālāk — LVA), 1986. F., 2.Apr., P-1240.1].
Протоиерей Иоанн (Jānis) Намниекс (1881–1942) был арестован 25 сентября 1940 года и под давлением сотрудников НКВД согласился давать им информацию. Однако отец Иоанн не только не писал никаких доносов, но сразу же, как только его отпустили на свободу, рассказал о своем согласии сотрудничать с органами госбезопасности митрополиту Августину (Петерсонсу). За разглашение государственной тайны о.Иоанн Намниекс 16 июня 1941 года был арестован вторично и вывезен в Свердловскую область (Севураллаг, поселок Санкино), где 8 мая 1942 года умер от туберкулеза легких [LVA, 1986. F., 2.Apr., P-6637.1].
Наиболее чувствительно латвийское православное духовенство пострадало от массовой депортации 14 июня 1941 года, когда священнослужителей арестовывали наравне с другими жителями Латвии по разнарядке, спущенной на каждый район и каждое населенное место. По воспоминаниям старшего следователя КГБ А.Спраговского, механизм подобных акций был чрезвычайно прост: на совещании работников НКВД давалась установка, сколько человек необходимо было арестовать в каждом районе, городе, округе и пустить по 1-ой и по 2-ой категориям, что означало — «расстрелять, 1-я категория; осудить на 10 лет без права переписки — 2-я категория». В ходе проведения этих акций районные и городские отделения НКВД, как правило, вызывали друг друга на социалистическое соревнование — кто больше арестует «врагов народа» [Воспоминания бывшего старшего следователя УКГБ по Томской области А.Спраговского // http://www.memorial.krsk.ru/memuar/ Spragovsky.htm]. Эти репрессии против латвийского духовенства были только началом. Известно, что органы госбезопасности планировали в начале июля 1941 года депортировать всех священнослужителей Латвии, однако из-за нападения на СССР армии нацистской Германии не успели осуществить эту акцию [Salnais V. The Church in Latvia during Soviet Russian and German Rule // Stockholm Documents. The German Occupation of Latvia. 1941-1945. What Did America Know? Editor: Andrew Ezergailis. Latvijas Vesturniekukomisijas raksti. 5. sejums. Riga.2007. — 378.1pp.].
В 1940–1941 годах латвийские православные священно- и церковнослужители в основном обвинялись по статье 58-10 Уголовно-процессуального кодекса (УПК) РСФСР — «пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений (ст. 58-2 и 58-9 настоящего Кодекса), а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой — лишение свободы на срок не ниже шести месяцев. Те же действия при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении, влекут за собой меры социальной защиты, указанные в ст.58-2 настоящего Кодекса», т.е. высшую меру наказания — расстрел [http://his95.narod.ru/doc22/st58.htm]. В результате, практически всем арестованным священникам вменялось в вину то, что они «проводят антисоветскую пропаганду», не поясняя, как именно осуществлялось это противозаконное деяние.
Несмотря на то, на основании статьи 58-10 УПК РСФСР можно было лишить обвиняемого свободы, начиная со срока в шесть месяцев, латвийских священников, как правило, приговаривали к 10 годам исправительно–трудовых лагерей (ИТЛ). Исключение составили только священник Иоанн (Jānis-Adolfs) Эктерманис (1913–194?) и приговоренный к расстрелу диакон Иоанн Алексеевич Гонестов (1901–1942). В постановлении на арест отца Иоанна Эктерманиса от 11 июня 1941 года он обвинялся «как в политическом, так и церковном фанатизме; в его разговорах проглядывается национализм, ненависть к Советской власти и восхваление ульманского правительства». Священник Иоанн Эктерманис также проходил по статье 58-10, однако, несмотря на все усилия, следователю так и не удалось доказать, что священник проводил антисоветскую пропаганду, в результате в обвинительном заключении ему инкриминировалось то, в чем можно было обвинить любого священно- и церковнослужителя — антисоветская религиозная пропаганда («является православным духовником и фанатиком церкви и после установления Советской власти в Латвии проводил среди своих окружающих церковную пропаганду и антисоветскую агитацию»). Чтобы о. Иоанна можно было осудить по статье 58-10, в приговоре Особого Совещания при Народном Комиссаре внутренних дел СССР от 15 апреля 1942 года его вина была квалифицирована как «антисоветская агитация», однако мера наказания была определена крайне «мягкая», совершенно нетипичная для политических дел того времени — «ссылка в Красноярский край сроком на пять лет» [LVA, 1986. F., 2.Apr., P-8688.1].
Случай с отцом Иоанном Эктерманисом был, действительно, редким исключением. Как правило, следователи НКВД приравнивали религиозную пропаганду, т.е. проповедование религиозных воззрений, к антисоветской агитации. Так, по воспоминаниям арестованного в 1944 году протоиерея Георгия Тайлова, допрашивавший его следователь также вначале пытался провести его по статье 58-10 УПК. В самом начале первого допроса он задал отцу Георгию следующий вопрос: «Ведь Вы занимались пропагандой религии? Говорили в проповедях, что есть Бог и другие идеи людям преподносили того же рода?» — «Да, я проповедовал веру в Бога!» — «А религиозная идеология соответствует советской материалистической идеологии или она враждебна ей?» — «Но ведь проповедь веры в Бога не запрещена!» — возразил я. — «Юридически нет, но практически проповедь чужой, антипартийной, а значит и антисоветской идеи и морали запрещена. В Советском Союзе допустимо распространение идей прогрессивных, патриотических, которых держится партия, следовательно, идей полезных для про-гресса. Поэтому ваша проповедь была в корне антисоветской, вредной для государства». На основании этих умозаключений следователь пришел к выводу, что отец Георгий занимался антисоветской пропагандой [Тайлов Г., npom. За проволокой. 1944-1955 гг. // Православие в Латвии. Исторические очерки. Вып.4. Сб.статей под ред.А.В.Гаврилина. Рига, 2004. С. 58].
Судебно-следственные дела 1940–1941 и 1944–1952 годов состоят из подлинных, адекватных времени, месту, политическому режиму документов, однако с правовой точки зрения не являются историческими источниками, так как часто преднамеренно фальсифицируют события. С одной стороны, показания обвиняемых и свидетелей, подписи лиц, другие документируемые реквизиты в следственных делах всегда подлинны, подлинны даже в том случае, когда морально и физически сломленный человек, не выдержав пыток, под диктовку следователя свидетельствует против себя самого, т.е. берет на себя несуществующую вину. С другой стороны, приговоры по политическим статьям УПК РСФСР священнослужителям практически всегда были сфабрикованы на основе выдуманных фактов и ложных свидетельств, так как священнослужители политической деятельностью не занимались.
Разумеется, достоверны биографические данные, записанные в анкете арестованного, так как они неоднократно проверялись следствием. Однако и при работе с этой группой документов необходимо учитывать, что сами следователи могли преднамеренно, «в пользу следствия», записать в ту или иную графу анкеты неверную информацию. Так, например, из анкеты, заведенной в 1941 году на арестованного протоиерея Петра (Pēteris) Гредзенса (1887-1942), следовало, что «Петерис Андреевич Гредзенс родился в 1887 году в Плявиньской волости Рижского уезда Латвийской ССР», хотя в 1887 году такого административно-территориального образования, как ЛССР, разумеется, не было [LVA, 1987. F., 1.Apr., 14418.1]. В графе анкеты, в которой нужно было вписать гражданство арестованного, все без исключения следователи, допрашивавшие латвийских священников в 1940–1941 годах, вписывали — «гражданин СССР», между тем как факт якобы советского гражданства подтверждался паспортом, выданным органами полиции независимой Латвийской Республики. Понятно, что эти записи не были случайными описками. Записывая арестованного в качестве гражданина СССР, следователь придавал его делу законный вид, так как получалось, что советское государство по советским законам судит провинившегося своего подданного.
В 1937 году И.В.Сталин дал указание Генеральному комиссару госбезопасности Н.И.Ежову (1895-1940), что «врагов народа надо бить, бить и бить, пока не признаются». Следствие, как правило, начиналось с фразы: «Расскажите о своей контрреволюционной деятельности, но знайте, что нам все известно». Большинство арестованных в начале следствия отказывались от предъявленных им обвинений. Нередко нужных показаний следователь не мог добиться по полгода и более. Тогда наступала следующая фаза: арестованный мог месяцами сидеть в тюремной камере и не вызываться на допросы. В это время на него собирался дополнительный «компромат», выбиваемый из других арестованных. Наконец, когда требовалось получить от подследственного «собственноручные признания», в ход шли так называемые «незаконные» методы воздействия, то есть избиение подследственного, угроза оружием, зажим пальцев арестованного дверью, длительное сидение на спинке стула, лишение арестованного сна и т.п. Так, например, судя по протоколу допроса священника Алексея Тихомирова (1911-1980), его допрос был начат в 15 часов 9 января 1945 года, а был закончен только 12 часов спустя — в 3 часа утра 10 января 1945 года [LVA, 1986. F., 2.Apr., P-10683.1]. В свою очередь, допрос протопресвитера Кирилла Зайца (1869-1948) был на-чат 2 ноября 1944 года в 23 часа 30 минут, а закончен только на следующий день в 4 утра. Можно только догадываться, насколько тяжело было выдержать этот ночной допрос 75-летнему старцу [LVA, 1986. F., 1.Apr., 42707.1]. Допрашивал отца Кирилла начальник 1-го отдела Следственного отделения НКГБ Ленинградской области майор госбезопасности Имбрат, методы работы которого в 1956 году описал священник Иоанн Амозов (1886-196?): «Имбрат на протяжении всего следствия допускал по отношению его недозволенные методы следствия: кричал, обзывал фашистом, ругал нецензурной бранью, бил руками по лицу, выдерживал на стойке, содержал в карцере, угрожал расстрелом, требуя признания, что он, Амозов, немецкий агент. Вследствие этих грубых методов следствия он, Амозов, оговорил себя и других осужденных по настоящему делу» [LVA, 1986. F., 2.Apr., P-2393.1]. Судя по протоколу допроса протопресвитера Кирилла Зайца, составленному следователями Имбратом и Соколовым, отец Кирилл якобы заявил, что «будучи врагом Советской власти, с 1923 по 1933 год, по предложению Латвийского Синода, издавал два контрреволюционных журнала на русском и латвийском языках под названием «Вера в жизнь» [Кажется по меньшей мере странным, что о. Кирилл Зайц, свободно говоривший на латышском языке, называет его «латвийским». Кроме того, главный редактор журнала «Вера и Жизнь», разумеется, не мог не запомнить правильное название журнала], на страницах которых на протяжении десяти лет проводилась активная пропаганда против советской власти и большевизма. Вокруг издаваемых мною журналов объединялось все враждебно настроенное к советской власти духовенство Латвии во главе с бывшим председателем черносотенного «Союза русского народа» архиепископом Иоанном (Jānis Pommers, 1876-1934; прославлен в лике священно мучеников. —А.Г.), которое со страниц журналов выступало с резкими выпадами против советской власти и большевизма и призывало к активной борьбе с ними». Говоря о Псковской (Внешней) Миссии, ее бывший руководитель якобы заявил на допросе, а следователи Соколов и Имбрат «с его слов» записали, что «немецкая разведка превратила «Православную миссию» в свой филиал, подчинила ее своим интересам и через церковь проводила активную борьбу против советской власти» [LVA, 1986. F., 1.Apr., Р-2393. 1]. Следователи Имбрат, Соколов и Подчасов еще до проверки, т.е. до 1956 года, за «систематическое нарушение социалистической законности и фальсификацию дел» были уволены из органов госбезопасности, между тем как до середины 1950-х годов они считались одними из лучших следователей аппарата НКВД Ленинградской области. Скорее всего, эти следователи просто пали жертвами разоблачений культа личности Сталина и «злодеяний Берии», между тем как применяемые ими методы следствия не были исключением из правил, а, наоборот, обычными методами следственной работы НКВД. Необходимо учитывать, что любой следователь НКВД, занимаясь делом представителя Церкви, был настроен негативно к арестованному, старался любой ценой заставить его признаться в антисоветской и контрреволюционной деятельности, которой, по мнению органов госбезопасности, так или иначе занимался каждый священно- и церковнослужитель.
Следует отметить, что и в случае получения «собственноручных» признательных показаний они всегда были связаны с «подсказками» следователей, ведущих конкретное дело [Кудрявцев С.В. Методы следствия и первая волна репрессий в НКВД // www.yaroslav.fsb.ru; Воспоминания бывшего старшего следователя УКГБ по Томской области А. Спраговского // www.memorial.krsk.ru/memuar/Spragovsky.htm]. Так, например, в протоколах допроса арестованного 16 июня 1944 года священника Иоанна (Jānis) Намниекса, проведенного 22 февраля 1942 года, обвиняемый всюду называет себя «служителем религиозного культа». Понятно, что такое название сана священнослужителя было произвольно записано следователем НКВД. В свою очередь, арестованный 4 ноября 1944 года протоиерей Николай Лауцис в ходе первых допросов признался, что он в 1941-1944 годах являлся «агентом немецких разведывательных служб». Однако, как только сменился следователь, отец Николай сразу же отказался от всех своих прежних показаний [LVA, 1986. F., 1.Apr., 37599.1]. Диакон Владимир Дятковский был арестован 11 января 1945 года как «агент немецкой полиции». По словам допрашивавшего его следователя, на допросе отец Владимир «виновным себя признал полностью». Однако решением Военной прокуратуры Уральского военного округа уголовное дело диакона Владимира Дятковского 14 ноября 1946 года «за отсутствием состава преступления» было прекращено, и отец Владимир был освобожден из-под стражи [LVA, 1986. F., 2.Apr., Ρ-1901.1].
Иногда протокол допроса передает как особенности речи арестованного, так и его отношение к инкриминированной ему вине. Так, протоиерей Сергий Ефимов в ходе допроса заявил, что он «никаких антисоветских разговоров не вел. Вообще я не думал о власти, я думал только о народе, о России и хотел туда вернуться» [LVA, 1986. F., 1.Apr., 12579.1].
Содержащаяся в протоколах допросов и «собственноручных признаниях» информация, как правило, была неполной, фрагментарной, неточной, иногда искаженной. На степень ее полноты и достоверности влияли такие факторы, как свойства памяти арестованного, субъективное восприятие тех или иных событий, форма постановки вопросов на допросе, формы и методы морального и физического давления на арестованного со стороны следствия и, как результат их, — психологическое состояние арестованного и др. В целом же протоколы допросов — самые интересные документы для исследователей, так как, пусть даже фрагментарно и искаженно, но отражают взгляды обвиняемого и интерпретацию их следователем. Однако не следует забывать, что во второй половине 1950-х годов многие осужденные по политическим статьям заключенные утверждали, что на самом деле их никто не допрашивал и что они вообще ничего не подписывали, т.е. протоколы их допросов были плодом фантазии следователя.
Нужно учитывать и то обстоятельство, что так называемые «политические преступления» рассматривались не на открытом заседании суда, а во внесудебном порядке Особыми совещаниями при народном комиссаре внутренних дел СССР, получившими название «троек», разумеется, без участия защиты. «Тройки» действовали с 1935 года в составе представителей НКВД, партийных органов и милиции (или Исполнительного комитета местного Совета). На практике все единолично решал следователь НКВД, а остальные члены «тройки» только подписывали документы. Большинство обвиняемых были информированы об этом порядке судебного рассмотрения дел, поэтому, особенно не полагаясь на объективность «троек», в ходе следствия старались максимально оправдать себя или же, наоборот, признанием своей вины, то есть путем оговора себя пытались заслужить себе более мягкое наказание или облегчить участь членов своей семьи.
Следственные дела, имеющие общее происхождение и назначение, отличаются своим объемом и информацией. Различия зависели от характера следствия. Так, например, все члены Псковской (Внешней) Православной Миссии, в деятельности которой принимали участие многие латвийские священно- и церковнослужители, были сведены в одно коллективное дело, поэтому в следственные дела бывших миссионеров были помещены показания или материалы допросов других участников этой «преступной группировки». Толщина дела зависела и от того, сохранило ли следствие изъятые при аресте документы обвиняемого или они были уничтожены во время ареста и обыска. Работники НКВД часто даже умышленно уничтожали или «теряли» улики, так как отсутствие улик следователи рассматривали в качестве обстоятельства, отягощающего вину обвиняемого, который якобы сам при аресте уничтожил улики. Следует учитывать и темпы работы следствия в период массовых репрессий, и уровень профессионализма сотрудников НКВД, их пренебрежение к процессуальным нормам, в результате которого часть документов пропадала и во время следствия [Быкова С. «Наказанная память»: свидетельства о прошлом в следственных материалах НКВД // www.intelros.ru/3854-nakazannaja-pamjat-svidetelstva-o.html]. Дела внесудебного следствия, как правило, делят на две группы:
– обязательные следственные документы; – материалы, приобщенные к делу в качестве доказательства вины арестованного.
В первую группу документов входили: справка (ордер) на арест; постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения; анкета арестованного; справка райсовета или сельсовета о социальном и имущественном положении обвиняемого; ордер на обыск; протокол обыска; акт об уничтожении конфискованного имущества; протоколы допросов обвиняемых и свидетелей; протокол очной ставки; обвинительное заключение; выписка из протокола заседания «тройки»; выписка из акта о приведении приговора в исполнение; справка о смерти осужденного и др. Во вторую группу материалов входили: документы личного происхождения (выписки из метрических книг, свидетельства о рождении, аттестаты, дипломы, паспорта, послужные списки, письма и записки, записные книжки, дневники арестованного и т.п.); творческие материалы (тексты лекций, проповедей, статей, докладов арестованного и др.); официальные документы (распоряжения епархиального управления о назначении священника на приход, удостоверения, анкеты священнослужителей, справки и сообщения о наградах, различные распоряжения органов церковного управления и т.п.); фотографии [Володина А.С. «Дела по обвинению» православных граждан и мирян в Государственном архиве Российской Федерации как исторический источник // http://e-lib.gasu.ru/konf/mak/arhiv/2006/25.doc.].
Естественно, что закрытый суд и упрощенное ведение следствия освобождали следователей НКВД от необходимости тщательного обоснования всех пунктов обвинения. Для них главным в составе преступления был сам факт ареста «врага народа», под который нужно был подвести соответствующую статью УПК. Поэтому материалы следствия часто предельно лаконичны и не содержат деталей, крайне важных для исследователя. Разумеется, сам характер политического дела изначально придавал ему тенденциозность.
Следует отметить, что судебно-следственные материалы 1940-1941 годов изобилуют большим количеством грамматических ошибок, описок и опечаток, искажениями имен, фамилий, духовных санов и званий, нарушениями хронологического и тематического порядка комплектации следственных дел и др. Интересно отметить, что эти и другие нарушения в ведении следственных дел были признаны постановлением Совнаркома СССР ЦК ВКП (б) «Об аресте, прокурорском надзоре и ведении следствия», принятом 17 ноября 1938 года: «При допросах арестованных протоколы допроса не всегда ведутся. Нередко имеют место случаи, когда показания арестованного записываются следователем в виде заметок, а затем, спустя продолжительное время (декада, месяц, даже больше), составляется общий протокол… Следственные дела оформляются неряшливо, в дело помещаются черновые, неизвестно кем исправленные и перечеркнутые карандашные записи показаний, помещаются не подписанные допрошенным и не заверенные следователем протоколы показаний и т.п.» [Постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1838 года «Об аресте, прокурорском надзоре и ведении следствия» // www.petrograd.biz/stalin/].
Судя по делам 1940-1941 годов, заведенным на латвийских православных священно- и церковнослужителей, следователи НКВД не считали нужным выполнять указания постановления Совнаркома 1938 года, подписанного И.Сталиным и В.Молотовым. В условиях «упрощенности» следствия и суда у следственных дел был, как правило, только один читатель — сам следователь. Зная об этом, последний особо не затруднял себя соблюдением норм правописания, порядка ведения судопроизводства, проверкой сведений, полученных в ходе допроса обвиняемого. Проверка показаний обвиняемых ограничивалась лишь тем, что следователи перекрывали показания одних обвиняемых показаниями других, арестованных по этому же делу лиц. Однако и подобного рода «проверки» практиковались только по делам, которые рассматривались в 1944-1952 годах. В 1940-1941 годах следователям для подготовки на арестованного обвинительного заключения вполне хватало агентурного донесения, анонимного письма или просто социального происхождения священника. Так, например, в деле арестованного 15 мая 1941 года (вторично — в 1944 г.) священника Александра Макарова были записаны без каких-либо ссылок на источник информации следующие «преступления», совершенные священником: «прошлое — белобандит; социальная принадлежность — сын дворянина-помещика; преступление — убийство и расстрел красноармейцев и мирного населения» [LVA, 1986. F. На этом деле вместо номера пометка: «Дело в 1966 году передано в КГБ Псковской области»]. Судя по следственным делам 1940-1941 годов, в этот период даже в том случае, если обвиняемый утверждал, что показания свидетелей ложные, подлинность этих показаний не проверялась, как совсем не проверялись и показания самого обвиняемого.
Обвинение, предъявленное арестованному, в ходе следствия могло неоднократно меняться. Так, например, основанием для ареста 14 июня 1941 года протоиерея Петра Гредзенса послужило то, что священник якобы «проводит антисоветскую агитацию, имеет связь с Германием». В свою очередь, в справке, составленной 11 июня 1941 года начальником Талсинского отделения Народного комиссариата государственной безопасности (НКГБ) вина отца Петра Гредзенса трактовалась уже более широко: «Гредзенс Петр Андреевич являлся заместителем начальника Талсинского отделения контрреволюционной организации «Крестьянского Союза» (Земниеку Савиениба) и вел активную борьбу против рабочего класса и клеветал на Советский Союз. Редактор религиозного журнала. До 1924 года жил в СССР и там находился в заключении за контрреволюционные дела. В настоящее проводит антисоветскую пропаганду и имеет связь с зятем в Германии» [Следует отметить, что Крестьянский союз, как и все политические партии Латвии, был ликвидирован в мае 1934 года, однако это совсем не смущало сотрудников НКГБ]. В третьем варианте обвинения П.А.Гредзенса, подготовленном 7 февраля 1942 года, пропало его членство в Крестьянском Союзе, вместо чего священнику вменялось в вину членство в «национально-шовинистическом «Латышском обществе», участие в проводимых этим обществом мероприятиях. Будучи священником, в 1927 году проводил клеветническую агитацию, направленную против СССР. После фашистского переворота в Латвии в 1934 году Гредзенс ми-нистром внутренних дел был назначен членом Талсинской городской управы и в этой должности находился до установления Советской власти в Латвии, т.е. по 1940 год» [LVA, 1987. F., 1.Apr., 14418.1].
В постановлении на арест диакона Иоанна Алексеевича Гонестова, выданном 9 июня 1941 года, ему вменялось в вину то, что он «во время Гражданской войны в 1919 году служил в частях Белой армии, участвовал в расстрелах местных жителей-коммунистов. По окончании Гражданской войны Гонестов поступил в военно-фашистскую организацию айзсаргов. Пользуясь положением айзсарга, Гонестов вел себя возмутительно по отношению к местному населению. В настоящее время к Советской власти настроен враждебно». 27 декабря 1943 года в Соликамске по делу уже заключенного в лагерь «Усольлаг» И.А.Гонестова было составлено следующее обвинительное заключение: «В 1919 году служил в Белой армии Юденича… Являясь враждебно настроенным к революционному движению, в 1932 году вступил в военно-фашистскую организацию айзсаргов и состоял в ней до 1934 года, занимая пост командира взвода. Принимал участие в мероприятиях айзсаргов. После установления Советской власти в Латвии в 1940 году высказывал недовольство решениями советского правительства». Факт службы Гонестова в армии Юденича и его антисоветские настроения исчезли в приговоре Особого совещания при народном комиссаре внутренних дел СССР («тройки») по делу И.А.Гонестова, принятом 14 марта 1943 года: «За участие в контрреволюционной фашистской организации Гонестова Ивана Алексеевича приговорить к высшей мере наказания — к расстрелу» [LVA, 1986. F., 2.Apr., P-6553.1]. При этом отец Иоанн был обвинен по статьям 58-10 («антисоветская пропаганда или агитация»), 58-4 («оказание каким бы то ни было способом помощи международной буржуазии») и 58-13 («активные действия или активная борьба против рабочего класса и революционного движения»).
После окончания Второй мировой войны арестованным латвийским священникам уже инкриминировались не только «безобидная» статья 58-10, но и одна из двух (или обе одновременно) «расстрельных» статей: статья 58-1 «а» («измена Родине, т.е. действия, совершенные гражданами СССР в ущерб военной мощи СССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как-то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелет за границу») и статья 58-3 («сношение в контрреволюционных целях с иностранным государством или отдельными его представителями») [http://his95.narod.ru/doc22/st58.htm]. Поэтому, чтобы провести бывших участников Псковской (Внешней) Православной Миссии по статье 58-1 «а», следователи, работавшие с миссионерами, старались доказать факт их сотрудничества с гестапо (иногда — с СД или с «немецкими разведывательными органами» [«Дело священника Романа Герардовича Берзиньша», LVA, 1986. F., 1.Apr., 418.1] с целью «проведения шпионско-подрывной деятельности против Советского Союза» [«Дело протоиерея Сергея Ивановича Ефимова», LVA, 1986. F., 1.Apr., 12579.1] или же для «выявления партизан, лиц, враждебно настроенных к немцам, и проведения среди населения антисоветской и профашистской пропаганды» [«Дело священника Виктора Андреевича Першина», LVA, 1986. F., 1.Apr., 42812.1]), однако, так как на самом деле такого сотрудничества не было, эти доказательства опирались на тот факт, что миссионеры были вынуждены подчиняться распоряжениям оккупационных властей, что, разумеется, было неизбежным в условиях военного времени.
Следует отметить и то, что по статье 58-3 к «высшей мере социальной защиты», т.е. к расстрелу, можно было приговорить любого жителя Латвии, который работал в условиях немецкого оккупационного режима, т.е. входил в «сношения» с представителями иностранного государства. Так, вина арестованного 23 марта 1945 года протоиерея Иоанна Добротворско-го состояла в том, что он «проживал на временно оккупированной немцами территории в г. Риге» и якобы «выдавал немецкой полиции враждебно настроенных к немцам рабочих, служащих, активистов и членов ВКП (б)» [LVA, 1986. F., 1.Apr., 13011.1]; священника Николая Красногородского (1895-1954) в том, что он «сотрудничал с немецкими оккупационными учреждениями и вел антисоветскую агитацию и пропаганду» [LVA, 1986. F., 1.Apr., 15230.1]; члена Экзаршего управления протоиерея Владимира Янсона (1899-1987) в том, что он «являлся одним из активных организаторов выполнения указаний немецкой администрации по направлению православной церкви на борьбу против Советской власти» [LVA, 1986. F., 2.Apr., Ρ-10419.1]. Протоиерей Николай Лауцис был осужден на 5 лет ИТЛ за «изменническое поведение во время пребывания на оккупированной территории» [LVA, 1986. F., 1.Apr., 37599.1]; протоиерей Савва Трубицын (1887-1968) во время Второй мировой войны служил благочинным Двинского округа и являлся членом Епархиального Совета, поэтому был осужден «за пособничество немецким захватчикам» [LVA, 1986. F., 2.Apr., P-8009.1] и т.п. Кроме того, советскими органами госбезопасности под «иностранным го-сударством» понималась и независимая Латвийская Республика, на территории которой до 1940 года проживали все латвийские православные священно- и церковнослужители, разумеется, входя в «сношение» с государством или «с отдельными его представителями». В свою очередь, практически все общественные организации Латвийской Республики (в том числе Русское студенческое православное единение — РСПЕ, «Латышское общество», гимнастическое общество «Сокол», «Рижское русское просветительное общество», певческое общество «Баян», студенческие корпорации и др., с которыми сотрудничали многие православные священники) считались «антисоветскими организациями», за участие в которых можно было привлечь к уголовной ответственности.
Доказательства того, что к арестованному латвийскому священнику, находившемуся в годы войны на оккупированной немцами территории, можно применить статью 58-1 «а» как «к изменнику Родины», или же его, как коллаборациониста, можно провести по статье 58-3, были чрезвычайно простыми. По воспоминаниям протоиерея Георгия Тайлова, на первом допросе в ленинградской тюрьме следователь задал ему вопрос: почему он остался на оккупированной немцами территории? На этот вопрос отец Георгий ответил: «Не успели эвакуироваться, наступление было очень быстрым, немцы застигли наш район врасплох, почти никто не успел уйти!» — «Но ведь были люди, которые ушли, убежали, эвакуировались в тыл страны?» — «Были, — отвечал я, — но их было очень мало, Прибалтика была захвачена в очень короткое время». — «Значит, была возможность уйти от врага, Вы ею не воспользовались, — заметил следователь». На основании этого следователь сделал следующий вывод: священник остался в Латвии потому, что, будучи врагом советской власти, ждал прихода немецких войск, а когда дождался — пошел служить нацистским властям [Тайлов Г., npom. За проволокой. 1944-1955 гг… С.50]. По мнению следователя НКВД, вина арестованного в августе 1944 года псаломщика Г.В.Ильинского (1915-1945) состояла в том, что он «в 1941 году, при отступлении Красной Армии, не эвакуировался в советский тыл, а специально остался для сотрудничества с немцами в борьбе против Советского Союза» [LVA, 2420. F., 2.Apr., 12.1]. По словам следователя, псаломщик В.В.Караваев «в июле 1941 года из антисоветских побуждений остался проживать на территории, оккупированной немецкими войсками», а в августе 1941 года был направлен «для проведения антисоветской работы» в Псковскую (Внешнюю) Православную Миссию, которая «под флагом церкви проводила активную пропагандистскую и контрреволюцион-ную работу против советской власти» [LVA, 1986. F., 2.Apr., P-5269.1].
Вместе с тем при использовании этого вида источников не следует забывать, что среди следователей НКВД встречались и настоящие специалисты своего дела, которые при желании могли очень убедительно доказать факт измены арестованным Родине, факт его сотрудничества с иностранной разведкой или же другую его вину.
В отличие от 1940-1941 годов, после Второй мировой войны приговоры по политическим делам выносили Военные трибуналы войск МВД (МГБ), в начале 1950-х годов — Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда СССР или ЛССР. Интересно отметить, что если «тройки» 1940-1941 годов, вынося свой приговор, просто переписывали ту меру наказания, которую в обвинительном заключении предлагал применить следователь, в послевоенное время предлагаемые обвинительным заключением наказания разняться с наказаниями, принятыми трибуналами. Как правило, по приговорам трибуналов обвиняемый приговаривался к более мягкому наказанию чем то, что предлагал ему назначить следователь. Судя по протоколу заседания Судебной коллегии по уголовным делам Красноярского Краевого суда от 29 декабря 1946 года, рассмотревшего дело по обвинению священника Трофима Сивакова (1873-194?) по ст. 58-10, ч. 2 УПК РСФСР, в этом заседании участвовала даже адвокат (!) тов.Доставалова, которая попросила суд учесть такие «смягчающие обстоятельства, как преклонный возраст обвиняемого и вынести ему соответствующую меру наказания». Суд не учел просьбу адвоката и приговорил отца Трофима к лишению свободы в ИТЛ сроком на пять лет с поражением в правах на три года [LVA, 1986. F., 1.Apr., 136.1], однако участие адвоката в подобного рода судебных заседаниях — случай поистине ис-ключительный. К сожалению, дальнейшая судьба священника Трофима Сивакова неизвестна.
Помимо статей 58-1 «а» и 58-3 и после Второй мировой войны отдельные арестованные латвийские священники по-прежнему обвинялись по знаменитой статье 58-10 («антисоветская агитация и пропаганда»). Так, арестованный 4 января 1952 года священник Рижской Преображенской церкви Владимир Володин (1915-19?) был приговорен к 10 годам ИТЛ именно по этой статье, так как «опошлял учение марксизма», хранил и распространял «антисоветскую и идеологически вредную литературу» (при обыске у него был найден роман М.Булгакова «Белая гвардия», книги по оккультизму и йоге, книги В.Соловьева, Иоанна Кронштадтского и др.), а также слушал передачи радиостанции «Голос Америки». Отец Владимир Володин отбывал наказание 6 лет. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1958 года он был амнистирован и отпущен на свободу со снятием судимости [LVA, 1986. F., 1.Apr., 6456.1].
Слава Богу, никто из арестованных в 1944-1952 годах латвийских православных священно- и церковнослужителей не был расстрелян, однако земная жизнь многих из них оборвалась в сталинских лагеря. В лагерях были замучены: протоиерей Иоанн Добротворский (1880-1945), священник Гордий Ольшевский (1897-194?), священник Александр Макаров, протоиерей Николай Жунда (1913-1953), священник Павел Панфилов (1888-1952), псаломщик Г.В.Ильинский (1915-1944), протопресвитер Кирилл Зайц (1869-1948), священник Геннадий Комаровский (1897-19?), священник Трофим Сиваков (1873-194?), протоиерей Николай Красногородский (1897–1954?), священник Роман (Romāns) Берзиньш (1900-194?), священник Петр (Pēteris) Михайлов и др. Этот скорбный список далеко не полный, так как судьба многих репрессированных священно- и церковнослужителей до сих неизвестна. К этому списку следует добавить и тех, кто вернулся после лагерей в Латвию, будучи тяжело больным: священник Виктор Першин (1885-1960), протоиерей Николай Шенрок (1888-1965), диакон Владимир Дятковский, протоиерей Савва Трубицын (1887-1968), священник Василий Ширкевич (1881-1957), священник Андрей Иванов (1884-1963), протоиерей Сергей Виноградов (1889-1969), священник Владимир Володин (1915-19?), протоиерей Герман Жегалов (1894-1955), иподиакон Φ.Ф.Цвирко (1905-1962) и др. К сожалению, и этот список можно продолжить, так как период земной жизни многих священников и псаломщиков после освобождения их из лагерей до сих пор остается неизвестным.
После разоблачения культа личности Сталина прошла волна прокурорских проверок законности арестов по «политическим статьям» УПК РСФСР. Эти проверки выявили вопиющие нарушения процессуальных норм следствия и суда. Так, проверка по делу протоиерея Стефана (Степана) Никоновича Заливского (1897-1978), осужденного 14 июня 1942 года на 10 лет исправительно-трудовых лагерей (арестован 14 июня 1941 года), проведенная в 1956 году, показала, что обвинения Заливского в «активной борьбе с революционным движением Латвии, в призывах в проповедях к организованной борьбе с Советской властью» не были доказаны следствием: «Показания Рожок-Роговского против Заливского были только косвенными и не были проверены, а свидетели Захаревич и Болдавешко дали показания о единичном высказывании Заливского, которое нельзя признать за факт проведения Заливским антисоветской агитации, кроме того, это высказывание Заливского имело место до установления Советской власти в Латвии… Следствие по делу Заливского проведено с грубейшим нарушением социалистической законности: свидетели в отношении Заливского допрошены задолго до возбуждения дела на Заливского и его ареста (свидетели допрошены в сентябре 1940 года, а Заливский арестован в июне 1941 года); арестован Заливский был без достаточных к этому оснований; арест Заливского прокурором не был санкционирован. Арестован Заливский был за проведение антисоветской агитации, в этом же ему было предъявлено обвинение, осужден же Заливский был за участие в контрреволюционной организации». В результате проверки было принято следующее решение: «Дело на С.Н.Заливского производством прекратить за отсутствием в его действиях со-става преступления» [LVA, 1987. F., 2.Apr., P-2019. 1].
Проверка по делу протоиерея Николая Шенрока (1888-1965), проведенная в августе 1956 года Военным трибуналом Ленинградского военного округа, выявила, что все показания, данные Шенроком в ходе предварительного следствия, «являются неверными, они писались следователем, и подписывались Шенроком вследствие угроз, физического и психического воздействия следователя». В результате, приговор по делу о.Николая Шенрока был отменен, а священник немедленно освобожден из-под стражи [LVA, 1987. F., 2.Apr., P-2393.1].
Летом 1956 года была проведена проверка жалобы не только Николая Шенрока, но и жалоб священников Иоанна Амозова и Ливерия Воронова (1914-1995), в которых они указали, что «никогда агентами немецкой разведки не были, антисоветской агитации не проводили, а в ходе следствия оговорили себя и других под влиянием применения к ним незаконных методов следствия». Факты, приведенные в этих жалобах, в ходе прокурорской проверки полностью подтвердились, в результате чего приговор по делу вышеназванных лиц был отменен, а сами священники были выпущены на свободу [LVA, 1987. F., 2.Apr., P-2393.1].
В феврале 1955 года арестованный в 1948 году протоиерей Иоанн Трубецкой (1911-1991) написал жалобу Генеральному прокурору СССР, в которой отметил, что в ходе следствия по его делу «следственные органы, ничем не брезгуя, грубо нарушали советские законы ведения следствия. Как священник, я никак не мог противостоять грубым и хулиганским издевательствам, применяемым ко мне со стороны следователя, и вынужден был сознательно себя оговорить, т.е. подписывать все то, что преступно измышлял следователь… Опасаясь того, что я когда-нибудь разоблачу его методы ведения следствия, следователь решил «подкрепить» мои собственные «признания» свидетельскими показаниями. Для этой цели он выс-тавил целый отряд лжесвидетелей, которые охотно, по тем или другим причинам, согласились с требованиями следственных органов меня оклеветать. Причем из 10 «свидетелей» у меня очная ставка состоялась только с двумя… Я заявляю, что все свидетели по моему делу — лжесвидетели, подставные лица». На основании этого отец Иоанн написал, что он считает все факты по своему делу «вымышленными или искаженными» [LVA, 1986. F., 1.Apr. 40325.1]. Проверка жалобы, проведенная аппаратом Генерального прокурора, подтвердила правоту священника, на основании чего 10 июля 1956 года отец Иоанн Трубецкой был освобожден из-под стражи.
Таким образом, судебно-следственные дела — это особый вид исторических источников: источники по истории судебно-следственной системы периода сталинских репрессий, характера этой системы, применяемых ею методов судебно-следственного разбирательства. Трудно переоценить значение этих источников для изучения репрессий 1940-1941 годов на территории Латвии. Во время немецкой оккупации, а затем — в годы «хрущевской оттепели» приводились факты репрессий советской власти против духовенства, однако эти факты, как правило, не были документально подтверждены. В свою очередь, в наши дни создается впечатление, что эти факты интересуют лишь одну Православную Церковь. В послевоенные годы сталинского режима, когда опасно было даже просто упоминание о своей работе в условиях немецкой оккупации, документы, подтверждающие факт этой работы, как правило, не сохранялись, поэтому судебно-следственные материалы являются чуть ли не единственным значительным массивом источников, в котором отразилась деятельность Церкви на оккупированных германской армией территориях. Однако, учитывая специфику этого вида источников, приводимый в них фактологический материал требует самой тщательной проверки. Необходимо учитывать и особенности каждого следственного дела, которые определялись идеологическими задачами и ведомственными установками в соответствии с очередной кампании коммунистической партии и советского правительства, личностными характеристиками следователей, обвиняемых и свидетелей. В целом, невозможно использовать сведения, содержащиеся в следственных делах, если нет возможности верифицировать их другими источниками — воспоминаниями, законодательными актами, делопроизводственной документацией и др.
