В.НИКИФОРОВ-ВОЛГИН
Земной поклон
Вечерним часом у реки Волхова подошел к богомольцам человек в солдатской рубахе и заплатанных шароварах. Бос. Рыжевато-рус. Ростом высок. За плечами австрийский ранец и высокие пыльные сапоги. Глаза тех, кто прошел много дорог, кто часто ночевал под звездами среди степи и леса, кого коснулось монастырское утешение и у кого безсонной была душа.
Старый ходок по святым местам, сухорукий Пахом, взглянул на незнакомого человека, улыбнулся, как своему и подумал:
— Глядите, Божий человек... Взор тихий, а душа беспокойная!
Неведомый спросил:
—Не в монастырь ли, братцы, путь держите?
— Туда, землячок, к образу Пречистыя Мати!
— Можно с вами?
— Милости просим, Христов человек!
Пошли вдоль древней реки, в озарении уходящего солнца, кроткими новгородскими полями, навстречу дальнему монастырю, осевшему среди лесов и славному на всю Русь образом Пречистыя Мати, древними новгородскими напевами и чистыми серебряными звонами.
Было богомольцев с новым попутчиком пять человек. Старый ходок Пахом. Бельмастый. Лохматый. В зимней солдатской папахе и опорках. Мудрый и ласковый взгляд.
Бородатый Ларион в длинном, похожем на подрясник, кафтане. Суровый и тощий как пустынник.
Сгорбленная старушка Фекла в черной плисовой кацавейке и монашеском платке, всю дорогу творившая молитву Иисусову.
Босой, бледный мальчик Антоша с большими пугливыми глазами, одетый в длинную без пояса холщевую белую рубашку, с букетиком полевых цветов в тоненькой ручке.
Шел Антоша позади всех тихим болезненным шагом, странно молчаливый, не по детски серьезный и затаенный.
Мерный молитвенный шаг богомольцев так созвучен был летним сумеркам, шелесту травы, переплескам Волхова, догорающим зорям и льдистым мерцаниям вечерней звезды.
— Кто такой будешь, милый человек? — спросил Пахом нового попутчика.
— Игнат Муромцев... — тихо ответил тот и опустил голову. Богомольцы вздрогнули, и страх затаился в их спокойных крестьянских глазах.
— Не тот ли самый Муромцев, который...
Муромцев не дал Пахому договорить и твердо ответил:
— Да, братцы, тот самый Муромцев, который убивал, грабил, из чаш Господних водку пил, иконы на мушку брал! Это я... Я прославленный убийца и зверь! Не бойтесь меня. Простите Христа ради!
Муромцев упал перед богомольцами на колени и до земли поклонился им.
Часто закрестилась бабка Фекла, кончиком монашеского платка утирая слезы.
Опустил седую голову Ларион. Тяжко вздохнул Пахом и схватился за сердце. Антоша закричал, вдруг, в испуге, вскинул тоненькими ручками, упал на дорогу и забился в судоргах, захлебываясь пеной.
— Антоша... ясынька... цветик белый... Господь с тобою!.. Владычица Скорбящая, утиши отрока Антония от усякия болести, от усякия скорби.., пособи, поможи... — запричитала над ним Фекла, осеняя детское тельце частыми крестами.
Положили Антошку на травку, сели около него и ждали, когда очнется.
Был он особенно трогательный в длинной холщевой рубашке, до синевы бледный, охваченный судорогами, с крепко сжатым букетиком полевых цветов в тоненькой восковой ручке.
— Второй год припадком страдает, — шептал Пахом Муромцеву — большую муку восприял ангельская душенька. На глазах ведь отца с матерью расстреляли... Барина, помещика Колыванова, не изволишь знать?
— Колыванова? — задрожал Муромцев, смертельно побледнев, — так я его...
Ларион не дал договорить Муромцеву и сказал:
— Это его сынок.
— Проклятый я человек! — сквозь рыдающий вой выкрикнул Муромцев, — так это он... голубчик... мальчик бедный... которого я кулаками тогда бил!..
— ...Осенним вечером мы на расстрел вели Колыновых-то... — отрывисто, тяжело дыша, с безумным блеском в широко открытых глазах рассказывал Муромцев. — Ветер. Слякоть. Снег. Позади нас Антоша... Босой; без шапочки, в нижнем белье. Бежит по улицам и вопит: не убивайте папу и маму. Не убивайте, дяденьки дорогие! А я его кулаками, чтобы не мешал... Расстреляли Колыновых-то. Упал на теле их Антоша да как закричит!.. С той поры на всю жизнь у меня в памяти этот крик... Ничем заглушить его не мог. Жжет. Не дает покоя. Ночи не пройдет, чтобы не снился мне этот мальчик... Стала меня мучить совесть. До безумия жгла. Однажды, не вынес я мерзких дел своих, выбежал зимой в одной гимнастерке на самую людную площадь, стал на колени и у народа честного стал просить прощения. Безумным сочли меня. В дом умалишенных заключили. Убежал я. В странника превратился, и вот уже второй год хожу по русским дорогам в чаянии Христова утешения.
Муромцев упал Антоше в ноги и поцеловал их.
— Мученник! — выкрикивал он — загубленный Мною, извергом проклятым! Прости, святой... Прости за злодейство мое! Бледный, исхудалый... Нами выпитый... Прости меня!
Сурово, как святые на древних иконах, глядели на Муромцева богомольцы.
Когда очнулся Антоша от припадка, взял его Муромцев на руки, и опять пошли мерным русским шагом, краем Волхова, под синими звездными мерцаниями, навстречу дальнему монастырю.
В.НИКИФОРОВ-ВОЛГИН
ВЕРИГИ
Предгрозовой июньской ночью иеромонах Македоний обходил шестисотлетние стены Печерского Успенского монастыря.
Вратарь отбивал в старинное било ночные часы. Дрожащим, суровым звуком била откликнулся колокол Печерской звонницы, и за ним густо и важно пропели часы Свято-Никольской церкви.
Над золотыми куполами собора висели тучи с медными отсветами. По земле извивался сухой ветер, шумели старые монастырские дубы. Иеромонах Македонии дошел до монастырских врат, где, по преданию, был обезглавлен Иваном Грозным преподобный игумен Корнилий. Македонию вспомнились слова из одной ветхой монашеской летописи:
«По умерщвлении Корнилия преподобного, падоша Иване царь на хладные мощи его, и зело плакася горько». Повторял эти слова и вздыхал.
Около врат стоял человек на коленях. Шаги монаха испугали его. Он встал с колен и хотел броситься бежать.
Монах остановил его и успокоил.
— Вы издалека? — спросил он.
Пристально вглядевшись в тихие сострадательные глаза монаха, незнакомый шопотом ответил:
— Я тайком пришел из России!..
— Горе, наверное, большее, заставило вас придти сюда?
— На душе у меня страшный несмываемый грех! — с отчаянием выкрикнул он, закрыв лицо руками. — Бог оставил меня! Перекрести меня! Страшно мне!
Иеромонах перекрестил его и усадил на камень, рядом с собою.
Пробили монастырские часы. Когда угас в воздухе их ночной перезвон, человек робко и растерянно, в бессвязных словах, рассказал страшную повесть о себе.
«Это было в 1918 году. Я служил в красной армии. Пьяными мы ворвались в этот монастырь. Перед этим мы расстреляли у монастырских стен двух печерских жителей. Со свистом, руганью и песнями мы взломали церковные двери и в шапках, с папиросами в зубах, ворвались в храм искать сокровища. Что мы только в храме не делали, — подумать теперь страшно! Плевались, песли песни, хохотали. Я, как сейчас помню, все хотел в уста Спасителя папироску вставить.
...Никаких сокровищ мы не нашли. Пошли в пещеры, где ваши иноки упокоеваются. Могильные плиты штыками да прикладами вскрывали, — все думали, что монахи свои драгоценности в гробы попрятали! Много монашеских гробов раскрыли, осквернили и разрушили. Ничего не нашли.
Стоял в пещере, на месте первоначального алтаря подвижников, образ Богоматери... Мы этот образ на пол опрокинули, и сапогами, грязными солдатскими сапожищами... по этому образу!..
Взяла меня злоба, что мы здесь ничего не нашли, и в злобе своей я штыком ударил в череп монаха, лежащего во гробе.
Стали мы выходить из пещер. Перед тем, как выйти, я почему-то оглянулся назад и увидел, как над чьим-то гробом светилась синенькая лампадка... Своды, мрак, переходы и этот синий огонь над гробом!.. Взглянул я на эту лампадку и обуял меня такой страх, что я закричал и как безумный выбежал из пещеры. С этих пор, вот уже десять лет я не нахожу успокоения. Каждую ночь вижу монаха с проколотым черепом, и всюду, куда ни посмотрю, синие лампады перед глазами...
...Чтобы загладить окаянство мое, я стал изнурять свое тело. Вот, посмотрите...»
Человек рассегнул рубашку и показал монаху железные вериги.
«Совесть погнала меня из России... сюда... монастырским стенам поклониться и попросить прощения у святых угодников. Услышит-ли меня Бог? Простит-ли меня, окаянного зверя?»
Человек умолк и расплакался.
На прощанье он попросил перекрестить его. Иеромонах перекрестил, и рука его коснулась железных вериг.
Долго смотрел ему вслед и думал о таинственных жутких путях русской души, о величайших падениях ее и величайших восстаниях, — России грешной и России веригоносной.
Грозовые тучи прошли стороной. Далеко, далеко перекатывался гром, и в том направлении, где лежала Россия, вспыхивали молнии.
Кто ответит?
О том, что Бога нет, Миша знал давно.
Правда, где-то в осколках памяти просвечивала порой мысль о маленьком серебрянном крестике, одиноко блестевшим на худощавой детской груди, но уж слишком давно это было, еще тогда, когда Миша не ходил в школу.
В школе крест сняли и сказали коротко и определенно, что Бога нет, потому и крестов не нужно. Все это дурман и опиум. Эти два слова Миша запомнил очень хорошо. Они вошли в его кудрявую детскую голову, они засели в ней очень прочно и совсем заслонили образ мальчика с серебряным крестиком на груди.
Школьные годы прошли быстро. Миша вырос, светлые кудрявые волосы разгладились и потемнели, а детские открытые глаза серьезно и испытующе смотрели в мир. Он любил и хотел учиться. Он хотел все знать, чтобы вся жизнь стала для него простой и ясной, чтобы не было этих неразрешимых вопросов, на которые никто не мог ему ответить. Например: почему перед смертью отца видел он во сне покойную бабушку, — она зажигала у изголовья отца свечи, — три больших восковых свечи. Он не обратил тогда на этот сон внимания, но когда умер отец, и сумрак комнаты поглотил бледное заостренное лицо — мать зажгла свечи. И все было так же, как и во сне. Особенная торжественная тишина и мерцание огней на застывшем неживом лице.
Тогда что-то повернулось у Мишином сердце, и на спокойном уверенном лбу прошла тонкая неуловимая морщинка. Почему? Кто ответит?
А в тот памятный летний день, ведь не он один видел в потемневшем небе тускло багровый плавающий шар. Такой же, говорят, видели в четырнадцатом году перед войной. И когда громом разразилось известие о войне, — опять что-то повернулось в Мишином сердце, и морщинка на лбу стала еще явственнее, еще резче.
Самым мучительным было прощание с матерью. Он и сейчас еще видит это любимое побледневшее лицо с гладкими, уже посеребренными волосами, слышит ее тихий уверенный голос: «будь покоен, Мишинька, — я буду молиться о тебе».
Он тогда склонился к лицу матери и слова о дурмане и опиуме застыли у него на губах.
Пылающим грозным видением приблизился фронт. Близость ужаса и смерти схватили его детскую душу, заставили взглянуть в глаза вечности.
В дыму пожаров, в зареве боев, в ужасе раскрытых могил, — единственное прибежище, единственная спасительная точка, — склоненное лицо матери, ее тихий уверенный голос:
— Будь покоен, Мишенька, я молюсь о тебе.
А рядом гибли товарищи, гибли потому что были одиноки и самоуверены в этой жизни, и ничье сердце не научило их молиться.
Миша попал в плен. Попал он потому, что героически сражался, окруженный неприятелем, отстреливался яростно и отчаянно и потому не хватило для себя пули. Здесь он очутился в госпитале, в красивой и чистой палате, где были милые и ласковые сестры, где все говорили по-русски и так не похоже было на немецкий плен, каким он себе его представлял. В приемные дни приходили русские мужчины и женщины, чужие, но в тоже время какие-то свои, родные и близкие. Они приносили цветы и папиросы, они расспрашивали о Родине, потому, что это была и их Родина, они только потеряли ее много лет тому назад. Тогда Миша понял, что это были те самые люди, о которых им говорили, что это враги народа, уехавшие за границу от советской власти. Но вносили они с собой такую струю тепла и дружелюбия, что Мише делалось как-то стыдно, за кого и за что — он не мог себе этого объяснить.
Однажды в госпитале служили молебен. Уже с утра царила приподнятая озабоченность. И тут в душе Миши поднялся старый бунтующий протест.
— Дурман и опуим, — заколотило где-то внутри. — не пойду, — думал он, — ни за что не пойду.
И не пошел. Когда плата наполнилась певчими и гостями и застыла тихая и строгая торжественность, он незаметно вышел в коридор и прислонился к оконной нише. — «Есть или нет?.. — думал он, глядя в спокойную синеву неба, в голубой шатер беспредельности.
Есть ли та Высшая сила, которая руководит этим большим миром и его Мишиной маленькой жизнью. Есть или нет? Кто ответит?
— Царю небесный, утешителю — стройно и радостно вырвалось из дверей палаты, разнеслось по коридору и остановилось в Мишином сердце.
Где-то, в глубине сознания отозвалось и прозвучало такое же стройное и прекрасное пение. Его он слышал еще ребенком, но оно куда-то отошло, забылось и вот теперь из дверей палаты льется ему в душу сверкающими снопами света. Что-то большое и чистое раскрывается в его сердце, сознании и памяти. Ближе и ближе подвигается он к дверям, а звуки церковного пения все шире и шире охватывают душу. Вот он у самой двери. Перед ним залитая солнцем палата, склоненные головы товарищей и сверкающий крест в руках священника.
Низко склоняется Мишина голова, душный комок подкатывается к горлу. В каком то тумане медленно приближается он к кресту. И когда что-то горячее поднимается из души, заливает глаза и сердце Миши и падает на крест крупными и чистыми каплями.
Анна Козарова.
Умолкни, перестань!
Темная, бурная ночь. Грозные удары грома вырываются из чернеющей дали далекого горизонта, рокочущими взрывами несутся по темному небу, по бушующим волнам и ударяется о деревянный край лодки. Легкая и хрупкая, безпомощно скользит она по волнам, то исчезая в черной пучине, то снова появляясь в клокочущей пене.
В лодке несколько человек. У них бледные от страха лица. С мольбой тянутся глаза к одному, стоящему на борту.
— Учитель, почему Ты не поможешь нам? Разве не видишь, что мы погибаем?
Огненный зигзаг молнии прорезает небо и освещает фигуру Того, Кого называли учите лем. У Него прекрасное спокойное лицо с непередаваемым выражением любви и строгости в глазах. Укоризненно смотрит Он на учеников и протягивает руку за борт лодки:
— « Умолкни, перестань!»
И слушаются суровые волны, замирают раскаты грома, тихим шелестом улетает ветер.
Из разорванных туч медленно выплывает луна.
Тишина водворяется на море.
С трепетом и восторгом смотрят ученики на Учителя. Кто же Он, что и силы природы повинуются Ему?
Но с укором обращается Учитель к ученикам: — «почему испугались они? Почему не имели веры? Почему не собрали все свои духовные силы, чтобы сказать разбушевавшейся стихии — «умолкни, перестань!» Несомненно, Иисус Христос требовал от учеников полной веры и силы духа.
Эта картина несокрушимой мощи стоит сейчас перед нашим внутренним взором, когда волны ненависти, вражды и людских страстей готовы поглотить утлую лодку человеческих жизней.
Почему образ Христа, силой и величием духа остановивший разъяренную стихию, не послужит нам примером?
Мы только безпомощно протягиваем к Нему руки и молим о спасении. Почему же сами, огнем веры, любви и правды, не боремся с разрушительными силами мировой ненависти?
Укоризненно смотрят на нас из дали веков глаза Учителя. Он готов уже протянуть руку к нашему спасению, но прежде ждет от нас действия.
«Помоги себе сам, — говорит Он, — победи свою низшую природу, очисти свое сердце, зажги его огнем любви и милосердия, протяни руку своему ближнему, и новым очищенным и мудрым скажи разбушевавшейся стихии — «умолкни, перестань!»
И стихнут волны ненависти, умолкнут громы войны, улягутся ветры злобы.
И лучь любви и человечности загорится в небесах мирового страдания.
Тихвинская икона Божией Матери
Начало иконы Божией Матери церковное предание возводит ко временам апостольским. В церковных песнопениях говорится о написании некоторых икон Божией Матери апостолом Лукой. Лука был врачем, а также знал и искусство живописи. Первые христиане смотрели на Матерь Божию, как на Заступницу и Покровительницу рода христианского, ибо Спаситель, страдая на кресте, усыновил Богородице всех верующих в лице Иоанна Богослова. В дни Ея жизни христиане горели желанием увидеть Матерь Божию, получить от Нея благословение и наставление. Неимевшие же возможность видеть Богоматерь, желали иметь живописный лик Богородицы. Он написал несколько икон Божией Матери и показал их Ей. Матерь Божия одобрила иконы и обещала ниспослать на них благодать Сына Своего и Свою милость. С распространением христианской живописи распространились и иконы, в том числе Божией Матери. Многие из них, по особой милости Божией и любви Матери Божией к страждающим сердцам верующих, стали чудотворными. К числу чудотворных икон Богоматери принадлежит и Тихвинская икона, также, по преданию, написанная апостолом Лукой. Последний послал ее вместе с Евангилием и книгой Деяний апостольских в Антиохию «державному Феофилу», принявшему Христову веру. По смерти Феофила икона перенесена в Иерусалим. Отсюда в пятом веке императрицей Евдокией она отправлена в Константинополь, где для нея был воздвигнут храм, известный под названием Влахернского. Когда начались гонения на иконы, ее скрыли в обители Пантократора (Вседержителя). По прекращению гонения св. икона была возвращена во Влахернский храм.
В 1383 году, за 70 дней до падения Константинополя, икона скрылась из Царьграда и явилась на русской земле. Рыбаки на Ладожском озере закидывали сети. Вдруг перед ними заблистел яркий свет, и они увидели над водой солнцеобразно сияющую и двигающуюся по воздуху св. икону Божией Матери. Рыбаки бросили сети и следили, пока икона не скрылась от их взоров. Икона останавливались в пяти разных местах и наконец, нашла свое пребывание в городе Тихвине, при реке Тихвинке. На этом месте была построена деревянная церковь, три раза сгоравшая, но икона оставалась невредимою. В 16 веке был сооружен каменный храм и устроен мужский общежительный монастырь.
Вскоре после явления иконы в Тихвине новгородские купцы были в Константинополе, где они посетили патриарха. Последнему они рассказали о явлении в Тихвине иконы Богоматери. Патриарх из сопоставлении времени исчезновения иконы из Константинополя и явления ее на Русской земле пришел к заключению, что это Цареградская икона. Он рассказал, что икона несколько раз скрывалась из Константинополя и являлась опять. «Ныне же за гордость нашу и неправды», — сказал патриарх, — «она нас совсем оставила».
Икона прославилась многими чудесами, сделавшими ее известной и чтимой по всей Руси. Немало светлых страниц истории связано с этим чудотворным образом.
В Тихвинской обители находились четыре списка с подлинной чудотворной иконы, также прославившихся чудотворением. По разным местам Русской земли много распространено списков с Тихвинской иконы.
4-го марта 1944 года икона Тихвинской Божией Матери прибыла в Рижский Кафедральный Собор, торжественно встречена Рижскоградским духовенством во главе с Преосвященным Епископом Рижским Иоанном. В настоящее время она имеет здесь свое пребывание. По прибытии иконы был совершен торжественный молебен, по окончанию которого Преосвященный владыка Иоанн радостно приветствовал икону, начав свое слово радостным евангельским восклицанием: «И откуда мне сие, да прииде Мати Господа Моего ко мне» (Лук. 1, 43).
Закончим краткий обзор величия и милосердия Матери Божией краткой молитвой Богородице, которой заканчиваются вечерние службы и молитвы:
«Преславная Приснодево, Мати Христа Бога, принеси нашу молитву Сыну Твоему и Богу нашему, да спасет Тобою души наши».
ХРОНИКА
26-го марта и 8-го апреля в храмах Экзархата совершена, в день 19-ти летней годовщины смерти Святейшего Патриарха Тихона Московского и Всея России, панихида.
31-го марта 1944 года во время налета советских аэропланов на Печеры, между 8—9 часами вечера был убит осколком сброшенной бомбы Схиепископ Макарий, совершавший в это время в своей келии вечернее правило.
Преосвященный Макарий, в мире Кузьма Васильевич Васильев, родился 26 октября 1871 года, пострижен в монашество с именем Кирилла в 1900 г., рукоположен в иеромонахи в 1901 году, в 1921 году посвящен во епископы епископами Уфимскими: Трофимом (Якобчук) и Серафимом (Чичагов); в 1906 г. назначен настоятелем Воскресенско-Макарьевского монастыря в Петербургской Епархии, в котором оставался до его закрытия в 1932 году; в 1929 году принял схиму.
С 1932 года отбывал десятилетнюю ссылку. В марте 1944 года Схиепископ приехал в Псково-Печерский монастырь.
Похороны Преосвященного состоялись 2 апреля в Псково-Печерском монастыре.
Богословские курсы в Вильно
С апреля месяца т.г. в Виленских Богословских курсах начались выпускные экзамены, заканчивающиеся 26 апреля.
Окончившие курсы направляются: прибывшие из Латвии — в Ригу в распоряжение Латвийского Епархиального Совета, а прибывшие из Эстонии — в распоряжение Нарвского Епархиального Совета, причем о последних заблаговременно следует запросить Нарвский Епархиальный Совет могут ли быть использованы на месте (в Эстонии) кончившие курс. Прибывшие из района Миссии остаются в Вильне впредь до распоряжения Высокопреосвященного Экзарха.
|
†
29-го апреля 1944 года пал смертью мученика за Церковь и Родину
Экзарх Латвии и Эстонии, митрополит Литовский и Виленский
С Е Р Г И Й.
Он был зверски убит в 40 км от Ковно, на пути из Вильны в Ригу, куда спешил на похороны артиста Д.Смирнова. Десятки пуль пронизали его тело. 4 мая на Покровском кладбище в г.Риге состоялось погребение тела Владыки.
Митрополит пал жертвой своей преданности Церкви и своей безграничной любви к Родине. Пролитая кровь, верим, не только доставит ему мученический венец, но и еще тесней сплотит русский народ около своей матери — русской Церкви. К этому и призывал Владыка свою паству в напечатанном здесь его последнем пасхальном обращении. «Верим, пишет он, что наша смертная ночь сменится ярким днем возрожденной, воскресшей жизни. Кто же отозван будет в селения вечные, тот, праведно потрудившийся, там да приобщится сего великого торжества!» Он отозван в селения вечные. Он праведно потрудился на своем трудном, и ответственном пути. Да приобщится же он там сего великого торжества! |
Присылайте в нашу газету свои отклики, статьи и сообщения.
Задавайте вопросы и высказывайте свои пожелания.
ПРОЧТИ И ДАЙ ПРОЧЕСТЬ ДРУГОМУ!
| 
