Говоря о сущности православного церковного пения, мы полагаем, что этот вопрос в значительной степени может быть удобопонятно раскрыт с помощью сравнения древнего церковного пения с древней православной иконой. Это сравнение само собой напрашивается, так как выразить словесно сущность церковного пения, то есть перевести его музыкально-символический язык на обычную речь, почти невозможно без помощи зрительно-чувственных средств, а посему попыта­емся провести между ними некоторую схематическую параллель, тем более, что их историческая судьба в жизни Русской Православной Церкви почти одинакова.

Церковное пение и икона – это два неразлучных спутника православного богослужения, имеющие между собой самую родственную, живую связь. Их идейная целеустремленность совершенно одинакова и направлена в сторону раскрытия трансцендентной сущности бытия через особое, «священное» искусство. В них в одинаковой мере запе­чатлены утонченная глубина религиозного созерцания, возвышенная поэзия, проникновенная лирика, откровение особой, неземной красо­ты. Можно смело сказать, что икона - это созерцательное песнопение, где гамма музыкальных звуков и тонов воплощена в зрительную фор­му красок, линий и фигур святых и, наоборот, песнопение - это икона в музыкальных звуках. Они поясняют, дополняют друг друга. В самом деле, разве не чувствуется самого живого родственного созвучия, например, между иконой Св.Троицы Андрея Рублева и песнопением «Свете тихий» киевского роспева? Разве не является отдел древней ико­ны в Третьяковской галерее наглядным «иконографическим» воплоще­нием знаменного, киевского, болгарского, греческого и других древних церковных роспевов. А разве чудотворная икона Владимирской Богоматери (XI-XII в.) не говорит чуткому православному сердцу о том, что «исполнение» пред ней "концерта" на текст "Достойно есть" в духе светского романса - кощунство? Совместимо ли сочетание «партесов» итальянского стиля, например, с фресками Феофана Грека (XIV в.) в церкви Спаса Преображения в Новгороде? Подобные сравнительные "экскурсии" можно было бы совершать бнсконечно, но все они непременно приведут только к единому выводу, который можно сформулировать, примерно, так: - наше древнее церковное пение и иконография - это автобиография народа-богатыря, зеркало души народа-богомольца, в которых записано и отражено все русское православное миросозерцание в полной и одинаковой мере. К глубокому прискорбию это миросозерцание, воплощенное в древнерусской иконографии и в роспевном песнотворчестве для сознания православных церковных людей стало «утаенным», «безмолвствующим...». Это «нечувствие», как известно, начало проявляться и все более и более прогресси­ровать с того момента, когда в русскую церковную жизнь вторглось западное светское искусство, соблазнившее многих иллюзорной «кра­сивостью» своих внешних форм. В результате этого соблазна церковное пение стало приобретать дух и стиль трескучести, бравурности, харак­тер шумной улицы, ворвавшейся в храм.

Проникший в православное церковное пение и иконографию новый дух и стиль парализовал творческий гений наших изографов и песнотворцев, отравил вкус к величественным, вечно юным шедеврам этого творчества и в результате обе наши иконы - «изографическая» и «песнетворческая» окончательно «потемнели», стали для русского религиоз­ного сознания «таинственной книгой о седьми печатях», «невидимым градом Китежем...» Однако по всемогущей благодати Божией, отвер­зающей уши и очи не только телесные, но и мысленные, «безмолвству­ющее» и «утаенное» от нас в наших древних роспевах и иконографии стало постепенно раскрываться... Оно стало раскрываться, разумеется, не для всех и не всем в равной мере, но «овому талант, овому два», в зависимости от чистоты ума и сердца омовенных благодатью Божией.

Наши древние «темные» иконы, с применением к ним в нашу эпоху реставрационной очистительной техники, начали принимать свой пер­воначальный вид: они засияли необычайным великолепием красоты и яркости цветов всей красочной гаммы и этим обнаружили в себе загадочное, казалось бы, совершенно несовместимое сочетание строгого аскетизма ликов и фигур святых с изумительной жизнерадостностью красок. Икона привлекла к себе взоры многих крупных ученых, кото­рые занялись всесторонним ее изучением. В свете этих научных иссле­довании и открытий все более и более стала выявляться внутренняя сущность ее природы. Оказалось, что сочетание в иконах мотивов скорбно-аскетических с жизнерадостными - это две стороны основной христианской идеи, которая может быть выражена словами: «нет Пасхи без Страстей седмицы, и к радости всеобщего воскресения нельзя прой­ти мимо животворящего креста Господня...». Выяснилось, что икона не есть только священное изображение, предмет религиозного искусства, но нечто гораздо выше и больше искусства: это есть религиозное созерцание, откровение, богопознание, исповедание веры посредством особого, символически-аллегорического искусства. Икона трансцендентна и трактует не о преходящем и несовершенном («реальном»), а о пребывающем вовеки и о совершенном, поэтому в ней отсутствует материальная природа с ее объемом, весом, третьим измерением, с ее психологизмом, драматизмом и прочей земной явью, а отсюда - и особые художественно-символические приемы в изображении. Древней иконе не совсем соответствует термин «иконопись», ибо она не «писалась», а вдохновенно «творилась» подобно поэзии, музыке и требовала от своего творца-изографа соединения в себе дара художника с даром богословского созерцания, - художника, могущего «горняя мудрствовати», ибо назначение иконы - не показывать, а раскрывать и вводить в тайну откровения и созерцания. Этим счастливым двуединым дарованием в полной мере владели наши знаменитые изографы иноки-друзья Андрей Рублев и Дионисий, живщие в XIV веке. /О сущности природы икон см. в классич. соч. кн.Е.Н.Трубецкого, Умозрение в красках, М., 1916/.

С конца прошлого столетия в искусстве русской религиозной живописи появились попытки к отысканию и воспроизведению секрета утраченного стиля древней русской иконы. Но если есть основания сравнивать нашу древнюю икону с древним церковным роспевом, то нужно сказать, что творческий гений наших замечательных художников явил миру не «роспев» иконы, а более или менее верную «гармонизацию» этого «роспева» древней иконы. Нужно полагать, что иконографической «гармонизации» в стиле Васнецова - Нестерова предстоит большое будущее, ибо эпоха Андрея Рублева не повторяется в истории дважды, точно так же, как и гимнографическая эпоха Иоанна Дамаскина неповторима.

Почти одновременно с открытием забытой сущности древней иконы начала раскрываться и сущность древнеправославного церковного пения. Его строгий, бесстрастно-спокойный «лик», точно такой же, как и лики святых на иконах рублевского и строгановского письма, с тою же серьезностью и сосредоточенностью, с тем же чистым умилением и святостью давно привлекал к себе внимание отдельных ученых музыкантов. Появился целый ряд крупных наших музыкантов-исследователей, которые в меру своих сил и познаний кропотливо «расчищали» песненный «лик» этой церковно-музыкальной «иконы» от покрывавшей ее «пыли» предубеждений и невежества, благодаря которой она еще продолжает находиться в уничижении.

К древнецерковному православному пению, так же, как и к иконе, не вполне приложима мерка «искусство». Было бы вернее сказать, что церковное пение относится к области «сверх» и «над» искусства, - области, которая может быть выражена понятием «откровения» через особое, условно музыкальное искусство, искусство «священное», куда доступ возможен только через созерцательную призму исторической жизни всей Церкви Христовой. Древнецерковное пение - это особый мир Божий, сияющий необычайным великолепием самобытной красоты своих музыкально-поэтических форм.

В основе древнецерковного пения лежат преемственные традиции священной музыки Ветхого Завета. Множественный ветхозаветный материал вошел сюда не только со стороны текстуальной, но и стороны музыкально-технической, со стороны стиля. Достаточно указать хотя бы на 136-й псалом («На реках вавилонских»), имеющий в нашей «Триоди нотного пения» обозначение 8-го гласа знаменного роспева. Кому приходилось слышать это песнопение в богослужебном исполнении современных синагогальных хоров, тот не мог не поражаться музыкальной тождественности этого псалма у евреев и в нашей нотной триоди, что особенно относится к припеву «аллилуия». Это, конечно, не случайное явленние, а совершенно естественное и закономерное, ибо христианское богослужебное пение зачиналось, так сказать, в утробе священной библейской древности.

В общей музыкальной архитектонике древнецерковного пения гениально сочетаются и переплетаются между собой образы библейского Иерусалима с древней Византией, подвижнического Египта и Фиваиды с благочестивой древней Русью, образуя некий живой, цельный, надчеловеческий и надвременный музыкальный орнамент, воплощающий в себе величие красоты христианского духа, особой святости и чистоты. Благоговейно прислушиваясь к священной поэзии слова и музыки, звучащих в древних песнопениях, верующая душа не может не ощущать в них биение пульса жизни всей Церкви Христовой, - Церкви Единой, Святой, Соборной, Апостольской.

Мелодико-поэтический диапазон древних церковных песнопений охватывает собой беспредельную «гамму» всей христианской идеи, которая начинается с глубин человеческой скорби о «мире, во зле лежащем», проходит через умиленную радость о «Искупившем ны от клятвы законныя» и кончается неизглаголанным восторгом о «воскресении мертвых и жизни будущего века». Эта «гамма» - порядка всеобъемлющей, мировой концепции; в ней - воспоминание прошедшего, переживание настоящего и мистическое созерцание будущего.

Наши древние церковные песнопения часто сравнивают с драгоценными камнями на царственном венце Церкви. Они органически спаяны с богатством и красотой церковных богослужений и сияют всей полно­той своего великолепия только в «оправе» литургической жизни Церк­ви. В отдельности же, будучи разобщены от богослужений, они хотя и несут на себе красоту целого, но эта красота является умаленным отблеском целого. Это сравнение очень верное. Церковное пение есть пение литургическое, и песнопения действительно органически слиты с тем богослужением, в состав которого они входят, ибо они создавались для богослужебного употребления и потому строго подчинены его со­держанию, ритму и всей архитектонике. Как известно, каждое отдель­ное богослужение имеет свое особое внутреннее содержание и внешнюю форму - отсюда и разнообразие богослужений, однако сущность их всегда остается одинаковой и состоит в мистическом тайнодействии искупительной, спасающей любви Бога к падшему человечеству и в ответном движении страждущей души, жаждущей искупления и спасе­ния. Эта сущность богослужений очень хорошо и точно обозначается термином и понятием «священнодействие». Цель и назначение церков­ных песнопений именно и состоят в том, чтобы сопровождать и вво­дить верующую душу в Божественное тайнодействие для духовного со­зерцания, для соучастия в священнодействии, а не только для религи­озного услаждения слуха и не только для возбуждения молитвенного настроения, как некоторые думают.

Древнецерковные песнопения имеют на себе печать соборного творчества Церкви, в котором «личность» совершенно поглощается, сли­вается с верующими, тем не менее они творились достойнейшими сына­ми Церкви. Непосредственными их авторами были люди, вся жизнь ко­торых протекала в суровых аскетических подвигах, в непрестанных по­стах и горячих молитвах и иногда даже заканчивалась мученичеством за Христа. В своем большинстве древнецерковные песнопения пред­ставляют собой высокохудожественные образцы чистой высокой поэзии и в своих греческих прототипах имеют большею частью стихотворную форму. Эта высокая священная поэзия слова уже как бы сама собой музыкально звучит и именно тем звучанием, в какое облек ее поэт-песнотворец. Эта сладкозвучность легко улавливается и осознается при условии внутреннего единства песнопения с тем богослужением, в состав которого оно входит. Слитное единство слова-текста с музы­кой-пением мы можем сравнить с единством цветка и присущим ему его собственным запахом, где поэзия слова-текста соответствует са­мому цветку, а музыка-пение - аромату цветка. Термин «песнопение», двойственно повторяющий один и тот же корень, великолепно вы­ражает сущность этого слитного единства и со всей убедительностью и ясностью обличает заблуждения всех тех церковных композиторов, которые, не понимая или игнорируя эту сущность, снабжают тот или иной священный текст (цветок) не свойственной его природе музыкой (запахом). В результате такого недомыслия получается грубая профанация текстов церковных песнопений.

Древнецерковное пение точно так же, как и церковное чтение, и ико­на, и вообще весь литургический строй (чин) Православия, чуждо сентиментальной субъективности, чувственности и всего того, что мы обыч­но называем театральностью. Оно преисполнено благоговения и страха Божия, ибо неотъемлемо принадлежит совершающемуся священнодей­ствию (богослужению), которое является общим достоянием чад Божиих, соборным молитвенным деланием всей Церкви, где нет и не мо­жет быть места ничему субъективному и театрально ложному. Эта мысль очень рельефно выражена и в 75-м правиле VI Вселенского Со­бора, решительно запрещающем употреблять в Церкви «бесчинные вопли», «неестественный крик» и все прочее, «несообразное и несвойст­венное» духу Церкви. Прямой смысл этого соборного приговора в от­ношении сентиментального субъективизма логически выражает и подсказывает мысль о «кафоличности» церковного пения. Это заключается в его духе и характере, в его «интернациональности», общечеловечности. Наше древнецерковное пение может воспринимать с одинаковым чувством религиозного благоговения европеец и азиат, китаец и негр, юноша и старец, образованный и неграмотный. Оно универсально и безусловно является мировым сокровищем.

По общему признанию, наши древние церковные песнопения являют­ся самым совершенным видом музыкально-поэтического творчества, в котором сочетается внутреннее единство священнодействия, слова и му­зыки - пения. Сочетания внутреннего единства в действии, слове и му­зыке всегда тщетно искали и ищут гениальнейшие поэты и музыканты, однако оно в полной мере возможно и осуществимо только в сфере ре­лигиозного миросозерцания, ибо является плодом глубокого религиоз­ного вдохновения. Отсюда не удивительно, что наше древнее церковное пение всегда привлекало к себе внимание почти всех наших гениальных музыкантов-классиков. Наши нотные сборники древних церковных роспевов в большинстве случаев являлись для них постоянными руковод­ствами, из которых они, как из неиссякаемого кладезя, почерпали для себя не только вдохновение, но и готовые темы для творчества. Как известно, во многих классических русских операх встречаются целые фрагменты, имеющие самую непосредственную связь с древними церковными роспевами. Это можно найти и в симфонической музыке. /См. «Музыкальная жизнь», № 19-20, М., 1958, стр.21/.

Необходимо отметить, что ни в одном искусстве не проявляется так сильно элемент очарования, всецело пленяющего, захватывающего душу, как в музыке-пении. Это - стихия мирового порядка, имеющая неограниченную силу над всем и вся. Она простирается с неба на зем­лю и проникает даже в подводное царство, где, даже рыбы «безглас­ные» не лишены восприятия в какой-то мере действия этой стихии.

Человечество уже издавна заметило всепокоряющую силу стихии музыки-пения и всячески пыталось ее раскрыть то в образе Орфея, который своей музыкой пробуждает в царстве мертвых жизнь, то в об­разе Давида, отгоняющего музыкой от Саула злого духа. Православное церковное пение в еще большей мере обладает свойством воздей­ствия, только воздействие это имеет глубокий, нравственно-возвышенный смысл. Сила православного церковного пения заключается в его спо­собности низводить небо на землю, возвышать землю до небес, запе­чатлевать в звуках песнопений небесное Откровение. Этот мотив часто встречается в церковных сказаниях, повествующих о том, что то или иное песнопение принесено с неба. Напомним хотя бы евангельское по­вествование о гимне «Слава в вышних Богу», который принесен на землю ангелами (Лк. 2, 13-14). Православное церковное пение имеет чрезвычайную власть и силу в многообразии духовного воздействия на человека. Оно, подобно совести, обличает внутреннюю неустроенность и хаотичность человеческого духа, укрощает и умиротворяет его мятежную своевольную природу, очищает и освобождает душу от одер­жимости злой силой, наконец, оно владеет секретом открывать замки тайников человеческой души и извлекать наружу самое сокровенное этих тайников.

Суммируя все вышеизложенное в настоящем очерке, считаем необходимым заключить его словами Первосвятителя нашей Церкви Святей­шего Патриарха Алексия, обращенными ко всем тем, кто несет ответ­ственность перед Церковью в деле строения нашего православного церковного пения.

Прот. Н. Трубецкой

---